Однажды — это случилось за Невской заставой — ее чуть было не выследили шпики. В другой раз она была арестована на студенческой демонстрации и отсидела четыре дня в полицейском участке, освободившись под отцовское поручительство.

Напоминало все это увлекательную, волнующую и не очень-то опасную игру в революцию. И, как всякая игра, быстро кончилось.

Отрезвела она после баррикадных сражений и виселиц 1905 года. На смену былой восторженности пришел отчаянный страх за свою судьбу.

Характеры людские, говорят, полностью раскрываются в трудные времена испытаний. Комаров, сейчас лично ее допрашивавший, заработал тогда ссылку в Сибирь, Профессор дожидался казни в одиночке смертника, а она как раз в ту пору с головой погрузилась в личное, в неизъяснимо сладостное и лишь ей одной принадлежащее.

Началось-то все это еще раньше, задолго до грозных сполохов революционной бури. Нагрянула вдруг любовь. Никто до этого и смотреть не хотел в ее сторону, считали дурнушкой, и вдруг — любовь. Роковая, как принято было выражаться, неотвратимая. С мимолетными встречами на сырых от весенних дождей каменноостровских аллеях, с выматывающими сценами ревности, примирения и новых ссор. «Пропади все пропадом, не хочу никого видеть и знать, лишь бы он был вечно моим», — шептала она, словно молитву, торопясь на очередное свидание.

Но возлюбленный бросил ее, вернувшись к законной жене. Бросил жестоко и вероломно, без предупреждения.

На самоубийство у нее не хватило духу. Пришлось возвращаться в отчий дом.

«Я не сомневался, что ты сделаешь меня посмешищем!»— кричал адвокат, искоса посматривая на кривые рахитичные ножки незаконнорожденного внука. Впрочем, кричал недолго, скоро успокоился, приказав ей выбросить из башки всю дурь: «Доучивайся, сударыня, выращивай сына, коли уж родила, а в политику больше не лезь!»

И она последовала отцовскому совету. Благополучно окончила курс в медицинском институте, служила затем в приюте для неимущих женщин, а спустя три года, несказанно удивив всех знакомых, выскочила замуж. Удивляться и впрямь было чему: этакая страхолюдина, один нос торчит на лице, да еще с «приданым», нагулянным бог знает в каких подворотнях, а сделалась вдруг супругой подающего надежды молодого ученого.

Все вроде бы стало на свои места. Имела она семью, родила еще сына и дочку, врачебной практики хватало с избытком. Иногда к ней захаживали старые партийные друзья — попить чайку, поболтать, обогреться в уютной гостиной. Помаленьку втягивали в эсеровские дела, ограничиваясь, впрочем, довольно мелкими заданиями.

Жить бы да жить, как говорится, в свое удовольствие. Но жить было мучительно, потому что днем и ночью сжигал ее медленный огонь неутоленных страстей. Ей все думалось, что смолоду допущена роковая, непоправимая ошибка, что предназначена она для великих свершений на общественной арене, а тихое семейное счастье — лишь временное пристанище, где положено отсиживаться до своего часа.

Час этот пробил, когда осенью 1918 года явился к ней на прием некий молодой, франтоватый с виду пациент. Пожаловался для приличия на головные боли, передал как бы между прочим привет из Архангельска, от ее племянника, неизвестно каким образом очутившегося у англичан. Прощаясь, сказал, что рассчитывает не только на врачебную помощь, но и на сотрудничество, со значением подчеркнув это слово.

Вот эта самая встреча, а также все, что за ней последовало, и интересовала Чека. В особенности, конечно, интересовала она Профессора, лучше других знавшего, кем был этот молодой франтоватый пациент.

— Итак, к вам явился Поль Дюкс?

— Сперва он отрекомендовался как Павел Саввантев, а несколько позднее сказал, что является английским социалистом и корреспондентом «Таймс»… Человек он весьма осторожный и сразу всех карт никогда не выложит…

— Но все-таки выложил? Когда же это случилось и почему именно от вас требовалось сотрудничество?

— Вероятно, он был осведомлен о моих настроениях…

— Кем осведомлен?

— Этого я не знаю…

— Ну что ж, будем считать, что действительно не знаете. А какая помощь нужна была Полю Дюксу? С чего у вас началось сотрудничество?

— Не спешите, я все вам расскажу по порядку, — сказала Надежда Владимировна. — Верьте в мое безоговорочное раскаяние… Вы, по-видимому, даже не представляете, как я жажду помочь Чрезвычайной комиссии распутать весь этот грязный клубок…

И действительно, рассказала она о многом, изо всех сил стараясь завоевать доверие Профессора. Собственноручные ее показания, обдуманные, хладнокровные, написанные без помарок, ровным, уверенным почерком, составили целый том следственного дела.

По этим показаниям можно представить, как возник и формировался крупнейший заговор петроградского контрреволюционного подполья и как были расставлены силы заговорщиков в ожидании сигнала к началу операции «Белый меч».

Подробнейшим образом описывала Надежда Владимировна маршруты курьеров, технику шифровки, запасные, ни разу еще не испробованные, каналы связи, — к примеру, через Ладожское озеро, на рыбачьих баркасах, где заранее был оборудован тайник у бухты Морье. Организацией этого канала связи занимался по ее поручению Синий Френч; на озере у него есть помощники.

Никого она не щадила, безжалостно припирая к стенке.

— Вы лжете! — жестко обрывала Надежда Владимировна своих недавних друзей, когда ее приглашали на очные ставки. — Вы до сих пор не разоружились перед Советской властью!

Изворотливого Китайца без труда поймала на вранье, заставив сообщить еще неизвестные имена его осведомителей, работавших в Петроградском Совете. Люндеквист после недолгого запирательства вынужден был сознаться, каким затруднительным оказалось назначение его в Астрахань и как решил он лечь в госпиталь, срочно придумав себе болезнь.

Никого не щадила, никого… За исключением тех особых случаев, когда откровенность внезапно ей изменяла и когда принималась она петлять, старательно уходя от правды.

Первым таким исключением был СТ-25.

Надежда Владимировна не отрицала, разумеется, своего знакомства и тесного сотрудничества с англичанином. Наивно было бы отрицать, ведь Профессор и без ее показаний слишком многое знал.

Ограничивалась по возможности общими местами, с подробностями не спешила. Верно, он явился к ней на дом вскоре после своего приезда в Петроград — надо полагать, нелегального, точно она не знает. Почему именно к ней — объяснить затруднительно. Скорей всего, по рекомендации ее племянника, довольно легкомысленного молодого человека, с которым Поль Дюкс подружился в Архангельске.

Правильно, отлеживался у нее на квартире, и она его лечила. Подробности ей неизвестны. Что-то вышло у него за городом, переходил на лыжах какую-то речку, провалился под лед. Обморожение ног было довольно серьезным. Насчет убитого проводника-финна слышит впервые. Не случайное ли совпадение обстоятельств?

Общий язык они искали довольно долго. Сперва Поль Дюкс просил помочь в сборе информации для своих статей. Лишь спустя месяц признался, что имеет кое-какие задания секретной службы. Нет, не шпионского характера, главным образом информационные. На шпиона он вообще не похож.

Следствие может, понятно, не верить и пренебречь ее мнением, но она считает, что Поль Дюкс глубоко порядочный и безусловно честный человек. На уголовные преступления, тем более на убийство, не способен. Это истинный английский джентльмен с весьма прогрессивными социалистическими взглядами. Очень близко принимает к сердцу страдания русского народа, всегда готов помочь нуждающимся…

Профессор был терпелив от природы, слушать любил не перебивая, но тут почувствовал, что сдерживаться ему невозможно. На столе у него лежала папка с материалами о всех преступлениях Поля Дюкса.

— Прекрасно, Надежда Владимировна. — Профессор задумчиво почесал за ухом. — Данная вами характеристика английского разведчика крайне любопытна. Расскажите уж заодно, как этот безукоризненно честный джентльмен распространял в Петрограде фальшивые деньги?