Его занесли в дом и положили на жесткий, набитый соломой тюфяк, застеленный грубой хлопчатобумажной простыней и парой армейских одеял, которые были не очень-то чистыми.

Но, испытывая ужасную боль, Бойд ничего этого не чувствовал. И его ослепшие глаза не могли увидеть ни голых балок над головой, ни грязный, ничем не покрытый пол, ни нескольких разломанных стульев и грубых лавок, ни маленького неокрашенного соснового стола, на котором мерцала маленькая сальная свеча, прикрепленная на старой бутылке.

Товарищи Бойда делали все, что в их силах, чтобы облегчить его страдания, однако они могли немногое, и их неловкое обращение приносило еще больше мучений ободранной, дрожащей плоти. Его просьбы покончить с этими страданиями, пустив ему в голову пулю, вызывали у них только сочувствие. Им приходилось держать руки Бойда, иначе он просто убил бы себя.

Комната была наполнена звуками страданий: стонами и вздохами людей, испытывающих ужасную боль, но крики Бойда превосходили все остальные.

Вскоре прибыл немного подвыпивший доктор Севидж. Он и без того был, мягко говоря, неумелым хирургом, а, будучи не вполне трезв, обходился со своими непредвиденными пациентами довольно неуклюже.

Но в любом случае перевязка была выполнена своевременно, и даже Бойд испытал небольшое облегчение своих невыносимым мучений. Его крики ослабели и стали менее частыми, а со временем и вовсе прекратились, и, подобно другим раненым, он издавал лишь редкие стоны и оханья.

Доктор, завершив свою работу, лег прямо на пол и погрузился в пьяный сон. Его примеру последовали налетчики, которые не были ранены. Свеча догорела, и комната погрузилась в темноту и молчание, лишь изредка перемежаемое тихими, жалобными стонами раненых.

Для Бойда сон был невозможен. Боль от ожогов была все еще очень сильна — особенно в глазах, что давало ему основания бояться полной слепоты. «Как я это перенесу?», — спрашивал он сам себя. — «Неужели мне придется всю свою жизнь ходить на ощупь в кромешной тьме? Это ужасно! Ужасно! Я этого не выдержу! Сейчас они отобрали у меня средства самоубийства, но при первой же возможности добраться до пистолета, я вышибу себе мозги и покончу с этим мучением». Библия была для Бойда всего лишь сказкой, а смерть — вечным сном. Он говорил так многие годы, пока не решил, что его вера (точнее сказать, неверие) тверда и незыблема. Но теперь в его памяти всплыли те наставления, которые давала ему в раннем детстве благочестивая мать, и он задрожал от страха, подумав, что все это может быть правдой.

«Человекам положено однажды умереть, а потом суд». «Каждый из нас за себя даст отчет Богу». «И пойдут сии в муку вечную». «Где червь их не умирает и огонь не угасает». Огонь! Огонь! О, как это невыносимо! Как можно допустить риск оказаться в муках на бесконечные века вечности? Самоубийство может оказаться лишь прыжком в еще большие глубины боли, из которых не может быть возврата.

Бойд пролежал в своем презренном убежище многие дни и недели. Его почти никто не навещал, кроме врача и одного из союзников, который приносил пищу и, с суровой добротой покормив страдальца, затем вновь уходил, оставляя Бойда наедине со своими горькими размышлениями.

Он тосковал по приятному обществу и нежному уходу своей тети, зная, что если послать за ней, то она придет и сохранит эту тайну при себе. Но увы! Как он сможет перенести то, что она узнает о его преступлении и наказании? Тетя так умоляла его оставить злые пути и жить в мире и любви со всеми людьми. Она вновь и вновь предупреждала о том, что «путь беззаконных жесток», и что «можно поручиться, что порочный не останется ненаказанным». Тетя любила Бойда, заботилась о нем и опекала почти с материнской неусыпностью, неизменной мягкостью и молитвами.

Насколько же неблагодарными она считала его неоднократные нападки на дом и мужа той, которую она любила как собственную дочь! Тетя не будет укорять и не предаст, но Бойд знал, что в глубине души она будет относиться к нему как к презренному негодяю — позору для нее и для всех его родственников. И это будет хуже, намного хуже для его гордого духа, чем теперешнее тоскливое одиночество и нехватка телесного комфорта, который могла бы обеспечить тетя.

Нет, он будет сносить свою горькую участь как сможет, и хотя Бойд и убедился в истинности предостережений миссис Каррингтон, она об этом никогда не узнает, если он скроет это от нее.

Войска прибыли в окрестности на следующий день после нападения на Йон, поэтому к прочим причинам страданий Бойда добавился еще и постоянный страх, что его найдут и арестуют. Именно по этой причине визиты его товарищей были редкими и кратковременными.

Ку-клукс-клан был расформирован, и налеты прекратились, но расследование с целью найти виновников продолжалось. Кроме того, стало известно, что налоговая служба Соединенных Штатов приступила к розыску подпольных винокуренных заводов, к которым относилась и база Руда.

— Какие новости? — спросил однажды утром Бойд делавшего ему перевязку доктора Севиджа.

— Очень скверные. Тебя следует немедленно отсюда вывезти, если ты не хочешь, чтобы тебя схватили. Конечно, в каком-то смысле в тюрьме более удобно, но я думаю, ты предпочитаешь свободу.

«Уж лучше в хижине Свободы пребывать,

Где пол сырой и стены без убранства,

Чем шею и колени преклонять

В дворце прекрасном под названием «Рабство».»

— Хорошо сказано. Правда, Бойд?

Врач был довольно сильно пьян, и его не особенно заботило, уместно в данный момент цитировать стихи или нет.

— Очень хорошо, хотя в данном случае — не к месту, поскольку этот стих затрагивает и меня, — ответил Бойд, вздрагивая от неосторожных прикосновений дрожащих рук пьяницы. — Но как выбраться отсюда такому беспомощному слепцу как я?

— Ну, сэр, мы уже все продумали. Ты же знаешь, что мы никогда не бросаем брата в беде. Был выдан ордер на арест Билла Доббса, и ему тоже придется сматываться. Сегодня ночью он бежит в Техас и захватит тебя с собой.

Севидж рассказал подробности этого плана и затем ушел, обещая вернуться с наступлением ночи. Он так и сделал, приведя с собой Доббса и Смита. Доктор опять перевязал раны Бойда, за чем наблюдал Доббс, запоминая порядок перевязки. Потом инвалида с помощью Смита с одной стороны и Доббса с другой вывели из здания в лес, где их уже ожидала запряженная в повозку лошадь. Положив Бойда в повозку, Доббс сел рядом и, поддерживая его рукой, проехал несколько миль по безлюдной дороге к маленькому полустанку. Там они сели на ночной поезд, который направлялся на Юг.

Проводник, обменявшись с Доббсом взглядами и увидев, как тот делает вид, что ищет за лацканом булавку, расстегнул свой пиджак, извлек оттуда булавку, передал ее Боббсу и, не задавая никаких вопросов, пошел дальше по вагону.

На следующее утро после налета на Йон Джордж Бойд не явился к завтраку в Ашлэнде. Тетя послала в его комнату слугу, чтобы узнать, что с ним случилось. Слуга вернулся, сказав, что «господина Джорджа» в комнате нет, и что на его кровати этой ночью явно никто не лежал.

Поскольку Бойд время от времени исчезал из дома, а леди накануне с Динсморами и Травиллами не общались и ничего не знали о случившемся в Йоне, то его отсутствие не особенно обеспокоило или встревожило дам. Завтрак прошел обычным чередом, в оживленной беседе.

— Мама, — сказал Герберт, — сегодня такое хорошее утро. Сделай нам сегодня выходной, чтобы мы могли съездить в Оакс. Мы уже давно не виделись с тетей Розой и всеми остальными.

Другие дети присоединились к этой просьбе, которую поддержала также и бабушка, и мама, в конце концов, уступила — по правде говоря, ей и самой хотелось съездить в Оакс.

Сразу же был заказан экипаж, и вскоре после завтрака семейство отправилось в путь. Прибыв в пункт назначения, они обнаружили на веранде миссис Мюррей, которая всматривалась в подъехавшую карету со взволнованны обеспокоенным лицом.

— Ах! — сказала она, подходя к вышедшим из экипажа дамам. — Как это неожиданно! Мое зрение уже не такое острое, как в молодости, и я до последнего момента думала, что это экипаж мистера Динсмора привез их домой после ужасной ночи в Йоне.