Внизу чисто, проветрено, всё готово к работе. Они быстро оделись, ещё раз обошли кабины.

— Роб, лаванды мало осталось.

— Я заказал. Завтра с утра привезут.

— Тратиться на доставку? — пожал плечами Найджел. — Я бы сбегал.

— Надо держать марку, — улыбнулся Роберт. — Мы постоянные оптовые покупатели. За опт скидка.

— Ага, — подошёл к ним Метьюз. — Но доставка эту скидку съест. Так на так получится. Но ты прав, Роб. Марка есть марка. Время?

— Время, — кивнул Роберт и пошёл к двери, выходящей на улицу для белых.

Щёлкнула задвижка. И почти сразу — Роберт отойти от двери не успел — звякнул колокольчик, впуская посетителя.

— Привет, парни.

— Добрый день, мистер Оунс, — улыбнулся Роберт. — Прикажете общий, сэр?

— Да, парень. Что-то я устал от праздников.

— Хорошо, сэр. Пожалуйте сюда, сэр.

Проходя в кабину за Оунсом, Роберт, быстро оглянувшись, подмигнул Найджелу и Метьюзу. Они ответили ему улыбками: карусель закрутилась. Ну, удачи нам.

Ясные дни стояли неделю. Уже ночью небо опять затянули тучи, посыпалась мелкая ледяная крупа. Её сменил дождь, и снова то ли снег, то ли град. Ну, не зима, как говорили многие, а сплошное издевательство. Эркин другую зиму представлял себе плохо, но не спорил. Да ему и не до погоды. Снег, дождь, град… да не всё ли равно? У него уже на руках ответ на запрос. Работа, жильё — всё есть. Теперь получить маршрутный лист, по которому они будут получать билеты, пайки и прочее — и в дорогу! Загорье. Не ближний свет — все говорят. Ну, так ведь они и хотели подальше. Интересно, конечно, что за жильё, хотелось бы квартиру, как в Джексонвилле, но сказано просто: жильё и работа.

Эркин, стукнув по стояку, вошёл в их отсек. Алиса сидела на койке и грызла яблоко, а Женя шила.

— Эркин, — улыбнулась она. — Всё в порядке?

— Да, — Эркин покосился на лежавшую на своей койке Нюсю и, сняв куртку, сел рядом с Алисой. — Что со мной может случиться, Женя?

Алиса забралась к нему на колени.

— Эрик, а бананы кончились. И апельсинок только две осталось.

— Хочешь апельсин? — Эркин протянул руку к тумбочке.

— Апельсин после обеда, — строго сказала Женя. — Ты ещё яблоко не доела.

Алиса вздохнула и прислонилась к Эркину, положив голову на его плечо.

— Ладно, Эрик. Я потерплю.

Женя рассмеялась. Улыбнулся и Эркин.

— Женя, если сегодня получим маршрутку, то завтра поедем.

— Да, конечно, — кивнула Женя. — Конечно, Эркин, ты узнал?

— Да, — Эркин снова улыбнулся. — Обещали сделать к молоку. Прямо до Загорья. Мы успеем собраться?

— Ну конечно, — Женя оборвала нитку и сняла чулок с кулака. — А как у Тима?

Эркин вздохнул.

— Он на неделю задержится.

Женя понимающе кивнула. Дим и Катя ухитрились простудиться, и теперь, пока они не выздоровеют, Тим с места не стронется. Куда ж ехать с больными?

— Ну, ничего, — утешающее сказала Женя. — Догонит.

— Вещи… сейчас заберём?

— Нет, — качнула головой Женя. — После ужина. Если завтра с утра уедем, то после ужина надо. Всё соберём, уложим.

Алиса молча и очень внимательно слушала их, хотя такой разговор был не первым. Но она тоже любила слушать, как ни поедут и как будут жить. Алисе, в общем, нравилась жизнь в лагере, но поехать в поезде и смотреть в окошко… нет, это тоже очень интересно и хорошо.

— Как там на дворе? — спросила Женя.

— Льёт и сыплет, — ответил Эркин. — Зима.

— Не зима, а издевательство, — вздохнула Женя.

Эркин согласно кивнул. Если бы не Нюся, он бы сел рядом с Женей, но и так было хорошо. Женя отложила зашитые чулки и взяла его рубашку. Придирчиво оглядела воротничок и пуговицы, подняла на Эркина глаза.

— Да, — кивнул Эркин. — В ней и поеду.

— Ты в баню сегодня пойдёшь?

— Да, хотел. А что?

— Возьми мой талон, мы не пойдём. Боюсь, Алиска застудится, — объяснила Женя. — Тогда застрянем.

— Хорошо, — Эркин чуть подвинулся, чтобы Алисе было удобнее.

Ему было так хорошо, так спокойно. Даже взгляд Нюси, то и дело задевавший его, не тревожил. А ведь он уже вот так держал Алису на коленях. У костра в Джексонвилле. Да, Чолли прав, ребёнок на твоих руках… это пережить надо…

…Вчера они долго трепались у пожарки. Чолли из-за чего-то завёлся, да, Стёпка Ухарь — странное прозвище, уши у мужика обычные — стал рассказывать, как гулял-погуливал, девок брюхатил, и ни одна не захомутала, свободен он… И Чолли сорвался.

— Это не свобода, а…! — он крепко выругался. — Ничего нет дороже детей! Дети — это свобода!

То ли Чолли русских слов не хватило, то ли… Стёпка Чолли забил, на смех выставил, а потом они как-то отделились, ушли к дальней пожарке, и Чолли заговорил:

— Сволочь он, дурак. Свобода… да гори она огнём, свобода такая, сволочь, такое слово поганит. Мне тринадцать было, меня из резервации увезли, длинный, работать может. Ну, и пошёл. Ты ж знаешь, коли перепродадут, срок заново мотаешь. Мне всё по хрену было. Паши — не паши, а срока не закончишь. Главное — не попадайся. Сколько я хозяев поменял… — Чолли выругался, — И купил он меня, мне уж… да, восемнадцать, а может, и больше, сволочь, гад белёсый, морда гладкая, глаза холодные. Я не чухнулся сначала, а он… подловил он меня, гад. Нет, понимаешь, ни в жратве, не в одежде особо не прижимал. Ну, в рабском само собой, но не голым, штаны, рубашка, сапоги, куртка с шапкой, даже портянки… ну, всё дал. Кашу с хлебом и кофе я получу. И спать… у него и рабы были, и батраки из угнанных, надзиратели, само собой, ну, и я. Так рабов в барак, у батраков… ну, как здесь, только похуже, а меня в отдельную каморку на ночь, под засов. Ничего так? Можно жить?

Эркин медленно кивнул.

— Где я был, там отработочных в рабском бараке держали.

— Во! Ну что, я и жил себе. Весной меня купили, лето отпахал, а осенью… у него кабинет был, позвал он меня, поставил и стал… костяшками на счётах щёлкать. Сколько я, понимаешь, отработать должен, и сколько он мне насчитывает. Этот день я плохо, вишь ли, работал, так этот день не в счёт. Это я куртку порвал — день долой. Это я два пайка выжрал — тоже день долой. И пошёл, и пошёл… — Чолли разразился отчаянной бранью. — Нет, всё видит, гад, всё знает, всё помнит. Я-то, дурак, радовался, что к доброму попал, плетей за всё лето, считай, ни разу не получил, ну, оплеухи не в счёт, да и не распускал он рук особо. Для этого надзирателей держал, ну и… ещё по-всякому. Он, гад, сволочуга, и говорит мне. Три года, дескать, это тысяча сто дней, отработаешь — отпущу, а за лето насчитал мне… семнадцать дней.

Эркин присвистнул.

— Ни хрена себе! Это как же так?

— А вот так! Он ведь ни плетью, ни кулаком меня не трогал. Он жратву, одежду, сон, мою, вишь ли, непочтительность, да всё в дни переводил и вычитал. Тысяча сто дней и по двадцать четыре часа в день, это сколько, а?

Эркин свёл брови, считая, запутался и тряхнул головой.

— Нет, больно много.

— Во! А он сосчитал, сволочь, гадина, чтоб ему… Двадцать семь тысяч рабочих часов я ему должен.

— С ум сойти! Это ж… подожди, ну по десять часов в день работать, это ж… две тысячи семьсот дней, а в годах… подожди, сейчас… семь лет и ещё тридцать девять дней. Ни хрена себе! У тебя ж три года отработки.

— Во-во. В года он мне не пересчитывал, я одно понял: взяли меня за глотку и держат. Двадцать семь тысяч, а мне за всё лето четыреста часов насчитал.

— Подожди, семнадцать дней по двадцать четыре — это… подожди, сейчас… это четыреста восемь часов.

— И тут обманул, — кивнул Чолли. — Нет, ты слушай. Ну, я и запахал. Он мне на Рождество ещё двести часов щёлкнул, смеётся, работай, дескать, старайся.

— Чего так мало?

— Холодно уже, так он за отопление вычитать стал. Ну, дом-то, где мы все были, крыло — барак, крыло для батраков, ну и кухня там рабская и прочее, он отапливался, вот за дрова и за прочее. Это ладно. Меня в конюшню к лошадям поставили, ну, и всюду ещё по мелочам. Только и сидел, что за жратвой, а лежал ночью в каморке. А весной… кровь у меня заиграла.