— Как они танцевали? Да, милочка, я вас отлично понимаю.

— Это было так… так красиво! Ну, когда они, все десять, встали в круг и выходили по очереди, вы видели? Один за другим.

— Да, удивительное чувство ритма.

— Да-да, мы тоже видели. Завораживающее зрелище.

— Да, вы знаете, это было так прекрасно, что… что было просто прекрасно.

— Вы правы, — миссис Энтерпрайс улыбнулась своим мыслям, — это было просто прекрасно.

— И эта девушка, мулатка…

— Которая утащила индейца?

— Да. И ведь ничего особенного, а он ушёл с ней.

— Ну, она очень даже симпатичная, чудные волосы, фигура…

— Фигура, кстати, не очень. Такая… утрированная женственность…

— Ну, мужчинам это нравится.

— Но двигается она бесподобно.

— О да, этот бросок на индейца…

— Прыжок пантеры.

— И наша бесподобная осталась с носом.

— Да, а вы заметили, она своим напором прямо-таки втолкнула индейца в объятия мулатки.

— Как и всех остальных. Вы заметили, миссис Энтрепрайс, со всеми одна и та же история.

— Ну, вот вы и утешились, — миссис Энтерпрайс рассмеялась. — Давайте собирать оставшееся. Кстати, не так уж много и осталось.

— Да, на осенний бал не хватит.

— А можно… ну, об осени потом?

— Да-да, сейчас уже наше время, правда? Ну, миссис Присси?

— Конечно, детка. Разумеется, идите танцевать. Это ваше время.

— Яблока хочешь? — она потёрлась щекой о его плечо.

— Давай.

Эркин приподнялся на локтях, но она уже перелезала через него.

— Сейчас принесу. Да, а шоколад?

Он рассмеялся.

— Давай и шоколад.

Она ловко бросила плитку ему на грудь.

— Открывай. Я яблоки обмою.

— У тебя здесь вода?

— В ведре за занавеской.

Да, вон занавеска в углу. Как… в паласной кабине.

— Без душа живёшь?

— С душем мне не по карману. Так. Обтираюсь. Вот выгородила себе.

Эркин развернул обёртку и наломал плитку. Она вышла из-за занавески, на ходу обтирая яблоки белой тряпочкой. Два на тряпочке положила на стол, с двумя подошла к нему и села на край кровати.

— Держи.

— Мг. Шоколад бери.

— Ага. Хорошо.

Под яблоки легко умяли полплитки. Хотелось ещё, но он протянул ей остаток.

— Убери на утро.

— Не устал, значит? — лукаво улыбнулась она, вставая.

— А с чего тут уставать? — засмеялся Эркин. — Тяжело, когда один работаешь и о токе думаешь, а тут…

— Верно.

Она положила шоколад на стол, аккуратно завернув в обёртку, и потянулась, сцепив руки на затылке. Оглянулась на него через плечо. Эркин улыбнулся:

— Хороша, хороша.

— То-то.

Эркин попробовал тоже потянуться, но кровать оказалась коротка, и он встал. Как и она, сцепил пальцы на затылке и потянулся, выгибаясь. Она засмеялась:

— И ты… хорош.

— Мг, — Эркин быстро прогнал по телу волну, напрягая и расслабляя мышцы, посмотрел на неё. — Стоя хочешь?

— Давай, — легко согласилась она, подходя к нему. — Слушай, но как же ты в двадцать пять… Может, будет только?

— Нет, есть. Двадцать пять полных.

Она привстала на цыпочки, давая ему войти, и плотно опустилась на всю ступню.

— Есть, держу.

— Бью.

— Ага. Ох, как ты…

— Отвыкла, что ли?

— Да ни хрена эти беляки не умеют. Только разгорячишь, так он уже спит. Ага, ну…

— Торопишься? Давай побыстрее, раз спешишь. За плечи держись, я тебя сам подсажу.

Крепко сжав её талию, Эркин приподнимал её над полом и с силой опускал вниз, приседая и вставая, чтобы усилить встречный удар. Она, держась за его плечи так, чтобы большими пальцами нажимать ему на ключицы в нужных местах, пружинила ногами, помогая его толчкам. Оба молчали, чтобы не сбивать дыхание. Только резкие выдохи сквозь стиснутые зубы да изредка её тихий всхлипывающий стон…

… она обхватила руками его за шею и стояла, прижавшись щекой к его груди, он обеими руками придерживал её за ягодицы. Оба дышали медленно, восстанавливая дыхание. Наконец она тихо рассмеялась и расслабила внутренние мышцы, давая ему выйти.

— Ну и силён ты! Слушай, а чего ж тогда треплют, что в двадцать пять всё, выработан срок и ни на что не годен?

Эркин рассмеялся.

— Треплют, что мы на всех без разбору кидаемся, лишь бы трахнуться. Ну и что?

— Тоже верно.

Она откинула голову, рассматривая его грудь, потрогала соски.

— Смотрю, бедовый был. Тока много получил.

— Хватило. У тебя вон тоже… осталось.

— На всех не угодишь, сам знаешь. Полежим?

Он пожал плечами.

— Давай лёжа, — и улыбнулся. — Не придавлю тебя?

— Я твёрдая, — рассмеялась она. — А боишься, так давай я сверху, или на боку.

— Покатаемся.

— Ага, чтоб за раз уж всё, — она высвободилась из его объятий, оглядела постель, деловито расправила смятую простыню, поправила подушки и скатанное валиком одеяло в ногах. — Такие… стеснительные есть. Им обязательно под одеялом надо.

— А может, мёрзнут?

— Так не зима же. От окна не тянет, кровать высокая, да и я горячу… и чего так? Ну, давай.

— Хочешь всю программу за ночь? — Эркин лёг, поёрзал лопатками, чтобы было удобнее, и медленно напряг мышцы, выгнулся в пояснице. — Садись, поехали.

— Ой, в лошадки, давай, конечно, — обрадовалась она, — и подщекочу тебя. Так? Поехали, поехали! Ох, здорово!

— Тебе-то самой сколько?

— Двадцать полных. Ложусь.

— Назад откинься, потереблю тебя.

— Ага, ох, хорошо-о-о…

Она медленно села, положила руки ему на грудь, мягко оперлась, собираясь опускаться на него. Эркин высвободил правую руку и подставил обе ладони под её груди. И рассмеялся.

— Ты чего? — удивилась она.

— Да смотри. Всегда мои руки темнее были. Даже странное.

Она недоумевающее посмотрела на него, потом оглядела свои руки на его груди и засмеялась.

— И впрямь. Смотри, ну, почти одного цвета.

— Это я на выпасе без рубашки ходил, загорел.

— Ну, — смеялась она, — ну, такого у меня точно с питомника не было. Помнишь, когда учились только?

— Конечно, помню. А что, я первый цветной у тебя?

— Да нет, случалось зимой, да я их не рассматривала. Ну, ложусь.

— Давай.

Она распласталась на нём, поцеловала в шею, в углы рта. Он обхватил её за спину, поглаживая, нажимая на точки. Она тёрлась об него, мягко заваливаясь набок. Ну, набок — так набок. Покатаемся.

Бал угасал и расползался. Закрылись киоски, ушли музыканты, уехали грузовики и радиоавтобус. Злые языки потом говорили, что несколько парочек так и проснулись в гараже комендатуры и никак не могли понять, как там очутились, но это, конечно, сплетни и выдумка, конечно, кузова и кабины проверили перед отъездом, а если русские кого и прихватили с собой, то… ну, брехня, конечно. Догорали костры, вокруг некоторых ещё топтались самые упрямые танцоры под собственное пение.

Джерри с видом утомлённого победной битвой полководца оглядел луг под предрассветным небом и повернулся к своим помощникам.

— Кто пьяный, кто мёртвый, потом разберёмся. Можете отдыхать.

Они молча кивнули. Говорить уже не было сил. Джерри тоже еле стоял на ногах, но держался.

Тяжело волоча ноги, расходились последние. Всё закончилось. И скоро рассвет. Даже ковбойский загул имеет конец.

Перед рассветом они задремали, не разжимая объятий и даже не разорвав замка, но чувство времени, чувство смены, невытравимое у всех спальников, не дало им заснуть.

Эркин мягко высвободился, и почти сразу она открыла глаза и отодвинулась.

— Устал?

— Не знаю, — он усмехнулся, — давно не работал.

— Давно? — недоверчиво переспросила она. — Да нет, у тебя была женщина. И недавно.

— С чего взяла? — спокойно спросил Эркин.

— А с того, что ты знал, чего и как можешь. Значит, работал, раз знаешь.

Она лежала рядом с ним на боку и рассматривала его. Эркин закинул руки за голову, потянулся.

— Комплекс делал перед скачками. И попробовал, — он говорил очень спокойно, даже лениво. — И получилось. Встало. Вот и знаю.