— Мне-то от этого не легче.

— Оно так. А разболтался ты, это точно, — Андрей засмеялся. — Так что водку ты пить не умеешь. И не хвастай.

— Я не хвастал.

— А что, много вам… ну, спиртного давали?

— В пайке не давали. А так… клиентки угощали. Там отхлебнуть, допить…

— А закусь?

Эркин засмеялся.

— Стащить успеешь, так закусишь. Мне один раз коньяка досталось… полный бокал. Она пригубила, а пить чего-то не стала и мне сунула. Я и шарахнул.

— Он, коньяк этот, крепкий?

— Не знаю. Обожгло сильно.

— И не опьянел?

Эркин опять засмеялся.

— Опьянеешь — не сработаешь. Не сработаешь — тока получишь. Меня повело было сразу, а как про ток вспомнил, сразу протрезвел.

— И сработал?

— А куда денешься? Под ток, знаешь, неохота как-то… Потому и говорил, что пить умею. Но не люблю.

Андрей усмехнулся, покрутил головой.

— А меня редко берёт. Слушай, а кормили вас хорошо? В Паласе? — Эркин молчал, и Андрей заторопился. — Ты того, не обижайся, что я спрашиваю. Ты как, можешь про это говорить?

— Пьяный могу. — Эркин взял ещё кусок мяса.

Сегодня они вместо варева просто свалили мясо на сковородку и поставили на огонь.

— Ну, слушай. Кормили нас хорошо. Не от пуза, но паёк большой, сытный. А так… та же каша, хлеб, кофе. Каша, правда, с мясом. И кофе сладкий. Голодом не наказывали, ну, уж очень редко, — и усмехнулся, — чтоб вид не теряли. А на паёк этот ты не завидуй. Сытость эта боком выходила.

— Это понятно, — Андрей ответил злой усмешкой, — когда хорошо кормят… У нас опытные говорили, что в самых злых тюрьмах пайка сытная. Хорошая жратва, она опасная.

— Везде одно и то же, — кивнул Эркин. — Ну, ещё слушаешь? Или хватит с тебя?

— Валяй. Тебе выговориться надо, хмель выпустить. А спали вы где? Там же? Ну… где работали? Или…?

— Или. Работали в зале и в кабинах. А спали в камерах. Как в распределителе, только не на полу, а на койках.

— Ух ты! Не нары, значит. У каждого своя?

— Ну да, надзирателю так подойти удобнее. И чтоб не трепались. Койки хорошие, простыни давали. И подушки. Если что, подушками и душили.

— Мы одеялом.

— Одеяла не полагалось.

— Так и спали, что ли, под одной простыней?

— Ни под чем. В камерах тепло. И надзирателю всё видно. — Эркин усмехнулся и, явно передразнивая, рявкнул. — Лечь на спину, руки за голову! — и уже своим голосом. — Ну, рядом можно, или под себя. Но упаси тебя прикрыться.

— А это за каким чертом?

— А их спроси. С питомника приучили. По другому лежать я только в имении выучился, как вздует спину после пузырчатки, и не захочешь, а только на животе спать будешь. А так… койка низкая, надзирателю удобно ногами бить. А в распределителе прямо на полу ведь. Хоть в лицо тебе, хоть в живот, хоть… — Эркин махнул рукой. — Ну, в распределителе спишь, только если вся камера спальная подобралась. А попадёшь с работягами, так там не до сна. Спина к решётке, ноги поджал, голову прикрыл и дрожишь до утра. Полезут, не полезут… Били нас в распределителях… по-чёрному. Ведь ты подумай, — Эркин с внезапно ожившей старой болью подался к нему, — ты пойми, нам любой синяк уже плохо. А лицо попортили, то всё, пошёл в Овраг. Так ведь, сволочи, погань рабская, не била, увечила. Мы и дрались так, не подпуская к себе, ногами отбивались.

— То-то тебе кишки чуть не выпустили.

— Сам говорил, что чуть не считается. А так, я ж пять лет не спальник, и не продавали меня из имения. Отвык. И не дерутся рабы с ножами. Это уж после Свободы научились.

Эркин оглядел опустевшую сковородку и засмеялся.

— Завтра пустую кашу лопать будем.

— А у нас без заточки делать было нечего, — задумчиво сказал Андрей, словно не расслышав его последней фразы. — Шмонали, конечно, и если найдут чего, то сильно пожалеешь… о себе. Только, если жить хочешь, ты её сделаешь и прятать научишься, чтоб всегда под рукой была.

Эркин внимательно посмотрел на него.

— Тебе, похоже, тоже надо… язык малость отпустить.

— Надо, — кивнул Андрей. — В другой раз. Скоро светать начнет.

Эркин закинул голову и засмеялся.

— Точно. Проболтали сон.

— Отпраздновали, — засмеялся Андрей. — Давай хоть на остаток храпанём.

Эркин кивнул и встал, потянулся, сцепив пальцы на затылке.

— Ложись. Я к стаду схожу.

— Чего так?

— Мало осталось. Разоспимся, упустим.

— Я сосну, — мотнул головой Андрей. — Давай тогда так…

— Давай, — сразу согласился Эркин. — А я днём своё возьму.

— Идёт.

Эркин шёл к стаду. После первых же шагов земля перестала пружинить под ногами. И не опьянел он так уж особо. Просто… отвязал язык. Чтобы о Зибо не думать. Зибо-то его сыном считал. Как же страшно обманули старика… Старика? А сколько ж лет Зибо было? Он же видел его номер. Ярко-желтый, как у всех негров, такой же, как у него самого, только у него чёрный. Ну да, краску так подбирают, чтобы сразу заметно было. Нет, он же видел этот номер. Как же там…

Он обходил стадо. Подсвистывал, напевал обрывки каких-то песен. И мучительно думал, вспоминал, будто это было так важно. И вспомнил. Остановился и, загибая пальцы, шевеля губами, стал считать. Сбивался, ругался шёпотом и снова считал. И снова выходило. У них разница в двадцать три года. Когда его привезли в имение, Зибо было сорок три года. И умер он… нет, года он не знает, но это было до Освобождения… А ему самому двадцать пять. Зибо бы сейчас было сорок восемь… Эркин вдруг всхлипнул… Совсем он пьяный, что ли? Ведь мало же выпил. Сорок восемь… Как сказал тогда этот краснолицый, что гостил в имении? Они шли мимо скотной, гость и хозяин, а он как раз мыл пол у дверей и услышал.

…— Мужская зрелость после пятидесяти, мой дорогой…

И смех. Они… они всегда смеялись… Будьте вы прокляты, все, все до единого! Кому из рабов вы дали дожить до пятидесяти?!

Эркин выругался уже в полный голос. Запрокинул голову и памятным с детства усилием сдержал, втянул обратно слёзы. Вот так! Получалось это не всегда, но сейчас вышло. Сволочь он, конечно, и скотина бесчувственная. Назвал бы Зибо хоть разок отцом, язык бы не отвалился, а старику стало бы полегче. Старик Зибо. По рабским меркам много прожил. Умер не на Пустыре, и не в Овраг свалили, а похоронили. И он невольно торжествующе улыбнулся воспоминанию. Как сказал тогда Грегори? «Свезёшь в овраг, а там сам знаешь». Хорошо, что Грегори лень было к Оврагу тащиться.

Светлело. Проступала роса. Эркин обшарил глазами небо. Вроде, ровно светлеет, без пятен. Может, и не будет дождя. Пора разводить костёр. И вообще… жить дальше.

Ровно стрекотали машинки. Лопасти вентилятора под потолком без устали месили горячий воздух. На клавишах машинок блестели следы потных пальцев.

Женя допечатала лист, протёрла руки салфеткой и только тогда вытащила его из машинки и положила в стопку.

— В этой жаре работать совершенно невозможно, — пожаловалась Этель. — Неужели нельзя поставить кондиционер?!

— Ну, наша провинция, — засмеялась Ирэн, — ещё не поднялась до таких высот цивилизации.

— Да?! — Майра даже подскочила на месте. — Вы знаете, комендатура была у Хокса с инспекцией и распорядилась поставить кондиционер и вентиляцию. Иначе штраф и так далее, вплоть до закрытия.

— Может, и нам пригласить эту инспекцию? — засмеялась Рози.

— Без толку, Рози, — авторитетно заявила Этель. — Это распоряжение касалось только цеха, где работают цветные. Ну, где у него протравка вся и прочая гадость. А мы — белые, о нас русские не будут заботиться.

— Ах, пусть не заботятся, — простонала Ирэн, — лишь бы не мешали.

— А чем они вам мешают, милочка? — заинтересовалась Майра. — По-моему, вы были без ума от этого офицера. Арсения. Не так ли?

— Ну, не я одна, — засмеялась Ирэн. — Полгорода с ума посходило. Красавец, герой и так далее.

— Герой! — фыркнула Этель. — Всё-таки я не согласна. Пусть они белые, но их геройство… неужели мы забыли, что была война, что их геройство — это смерть наших близких, крушение нашего мира. Может, их мир и лучше, я не знаю, может быть. Но этот мир был нашим. И мы были счастливы в этом мире.