Это ж какие должны быть тонкие маленькие пики в игольном ушке, чтобы мешали в игольном ушке Гулливеру держать банку, в которой карлик делает сальто-мортале.

Вот если бы я умел делать сальто-мортале! Или министры! Фонтан жизни!

Выходит, например, с важного совещания и, как в школьном коридоре среди друзей-товарищей, вдруг — сальто-мортале!

И сам, и все в восторге!

Но,оказывается, нельзя.

Скажут (если в делах что-то не так) — лучше бы делом занимался!

И сидит с микроскопом гений в маске, ему нормальную квартиру только через годы дали, его признали, когда он состарился, когда теперь за него можно не волноваться, что не выкинет он вдруг какое-нибудь сальто-мортале, не поправит вдруг в обществе этим фонтаном жизни какую-нибудь «тонкую линию».

Про Виктора и гениев

Виктор говорит:

— Ты не нервничай, мы все уже сделали, мы же знаем, кто мы, мы — гении.

— Но если я так буду думать, я же развиваться не буду.

— Не волнуйся, мы прекрасно понимаем, кто мы такие, главное — не хамить.

— А ты перестань рассказывать, что двадцать лет своей жене кофе по утрам в постель носишь, не ссорь меня с семьей и другим не рассказывай. И вообще, это вредно — завтракать, не проснувшись, да еще лежа.

— К этому вопросу о воспитании детей,— говорит Виктор,— надо относиться по-человечески. — И спокойно добавляет: — И вообще, ко всем вопросам нужно относиться по-человечески.

— Это  Виктор,— говорю,  представляя его,— мой друг, бывший полковник военно-космических сил, который, когда знакомится, спокойно так говорит: «Так получилось (сам он в этот момент скромно топчется и ведет плечом), что я стал сильным детским писателем!»

— Книжки пишет для детей, говорю, книжку написал «Книжка добрых полковников». Он гений.

— Чем более человек велик, тем он скромнее,— говорю я,— потому что у нормального, т. е. великого, человека уверенность в себе зависит от результативности. Хуже нет беспричинно уверенного в себе человека. Может попасть впросак. Гении должны быть скромными.

Я, например, скромный, говорю, потому что велик, вечно боюсь не уместиться, не свое место занять.

Потапов — скромный человек

(Обратите внимание — «скромный человек» я написал буквами помельче, чтобы подчеркнуть, что он скромный.)

Приехал Потапов и говорит: «Ты опять со шваброй?»

—  Люблю чистоту. Сразу все чищу, навожу порядок и стихи пишу, как что не так сделаю, что-то хорошее надо сделать, тем и спасаюсь, видимо, у меня самоорганизация высокая. Ногу убери!

Потапов взорвался хохотом, читая «Про Виктора и гениев», где я сам про себя говорю, что я скромный человек.

— Надо же, — опять непонятно почему хохочет Потапов, — до этого додуматься: «Я, например, скромный...»

И опять хохочет.

—  И надо же, так просто и органично под вести к этому всю структуру текста! Ну, молодец! И опять хохочет.

— Ты тоже скромный человек, Потапов,— сказал я Потапову.

А сам, вдохновленный его реакцией о «свободе» моего слова, сел и написал про него. Пусть радуется и всем показывает. Они поймут, что он тоже скромный, значит — великий!

Все хорошо! Классно!

Но завтра будет еще лучше!

Так обычно говорит Потапов, режиссер.

И этим самым поддерживает жизнь. Свою и нашу. Вообще любого, с кем говорит. Это здорово! Потому что каждый, даже самый уверенный человек, так или иначе, чувствует себя неуверенно. Поэтому сама жизнь заставляет нам делать друг другу комплименты. Мы говорим друг другу: «Как вы хорошо выглядите!»

Раз мы так говорим, значит, это нам нужно.

Как сказал про звезды поэт Маяковский.

Я не помню точно, что говорил про звезды Маяковский, вроде, что, если звезды зажигаются по утру, значит это кому-то нужно, но про Потаповова я написал, что он и есть в своем роде такой современный Маяковский. Только Маяковский был поэт, а Потапов — режиссер.

Почему только режиссер, предугадываю реакцию Потапова.

— Почему только режиссер? — спрашивает Потапов.— Я и поэт, и вообще у меня три образования, с помощью которых я делаю кино.

— Ты, Потапов, скромный человек.

— Ты, Потапов, помогаешь мне думать, — сказал я Потапову, — а это самое главное для любого человека!

Дело не в том, что делает Потапов, а в том, что делает он это со словами, что все будет хорошо!

Все хорошо! Классно!

Но завтра будет еще лучше!

Р.S. Извините, я перепутал насчет звезд, они зажигаются не утром, а ночью.

Р.S.S. Про звезды — это я для Потапова специально написал, чтобы он опять смеялся той свободе, с которой я пишу. (Вы-то понимаете, что она не с неба падает!) «Надо же, — будет хохотать Потапов, — это же надо до этого додуматься: «Извините, я перепутал насчет звезд, они зажигаются не утром, а ночью!»

Когда лучше писать?

Спросил я всемирно известного поэта.

— Стихи пишутся всегда. Но прозу лучше писать трезвым.

Так ответил мне великий поэт.

— А если пить много лет, а потом бросить, не станет хуже, ведь есть биохимия организма?

— Первые два года трудно. А потом лучше себя чувствуешь.

— Почему, а биохимия?

— Потому что совесть не мучает.

Стало быть, точно, дух сильнее материи. Это дает надежду.

Все уже было сказано

Андре Жиду, который сказал,

что все уже было сказано,

но приходится повторять

снова и снова...

Все приятное вредит организму. Например, торт. Или пиво. Поэтому есть выбор — ад и рай. Хотя только Бог знает, кто попадет в ад или в рай!

Зонтик был мокрым под дождем. Они забыли зонтик.

Я шел под впечатлением нашего разговора.

Он сказал, что мои картины — как через толщу воды — мир. И поправил очки.

— Это плохо? — испугался я.

— Да нет, наоборот, хорошо,— сказал он, — мир художника, твой мир, ни в ком не повторяется.

Зонтик был мокрым, а капельки дождя били по зонтику. Я шел за пивом и вернулся с пивом. Что это сегодня на меня наехало? А! Решил - себе праздник устроить? От пива — одышка. Мой стакан — где? Нашел, вот стоит. Добавлю пива и как рукой снимет! Пороги реагирования организма. Сам себя «регулирую». Завтра жена моя приедет. Ее будет трясти от моего пива. А пока — свобода! А я ее так люблю!.. Поэтому взял еще, скрепя сердце, не шесть, а пять бутылок. А рубашка у меня шелковая, красная, штаны белые, весь такой элегантный.

А он сказал, поправляя очки, что те картины моего друга, что висят на стене, плохие, в них сатана гуляет. Плохой он,— сказал он.

Его жена сказала, что мои картины хорошие, что они такие, что она сидит вот так, смотрит на них и отдыхает.

— Да,— сказал он,— твои картины — нормальные.

Обалдеть! Потому что мой друг — обалденный художник! Цвет! Но у меня к нему есть вопросы. Сам я только начал писать живопись. Однажды набрался мужества и спросил у него о том, почему он как бы черепа или зубы какие-то рисует в своих шедеврах. Чувствую, прорывается в нем, черт возьми, дефект, куда от себя денешься, особенно когда творишь.

Зря спросил. Это язык живописи, говорит, мир не пуст, это никакие не черепа и зубы, это «духи» - отношение к миру, к нам, к картине.

—  А я не могла спать нормально,— сказала она,— когда в моей комнате Мона Лиза висела, тяжелая такая, говорят, что тайна ее в том, что Чертом была беременная!

—  ??! - не сдержался я и как-то нелепо хихикнул.

—  Ты что хихикаешь? — передразнил он меня обиженно, снимая очки.— Леонардо да Винчи был колдун, у него даже змея была ручная под столом, он змею «научил».