НАЗАД В ГВИАНУ

Три дня спустя, 30 октября, в одиннадцать утра за нами явились двенадцать французских охранников в белых мундирах. Перед передачей каждого из нас надлежало проверить и идентифицировать. Они захватили с собой все измерения, описания внешности, отпечатки пальцев, фотографии и прочее. После идентификации французский консул подписал документ для местного судьи — именно он должен был передать нас Франции. Все вокруг удивлялись, как дружественно обращались с нами охранники. Ни грубых слов, ни резкостей. Майор Бурай, возглавлявший эскорт, лично осведомился о моем здоровье, взглянул на мои ноги и сказал, что на корабле обо мне позаботятся, там есть хороший врач.

Нас отвели вниз, в порт, и началось малоприятное путешествие на старой посудине, в удушающей жаре. Дни и ночи напролет я был прикован за ногу к напарнику, что напомнило мне о днях тулонского заключения. За время пути произошел лишь один эпизод, заслуживающий упоминания. Мы должны были заправиться углем в Тринидаде, и когда оказались в гавани, английский офицер настоял, чтобы с нас сняли наручники — видимо, здесь запрещалось держать людей на борту корабля закованными в кандалы. Я воспользовался этой оказией, чтобы влепить пощечину английскому инспектору в надежде, что меня арестуют и снимут с корабля. Но офицер сказал:

— Я не стану арестовывать вас и снимать на берег за весьма серьезное преступление, которое вы сейчас совершили. Вы наказаны гораздо сильнее уже тем, что вас возвращают в Гвиану.

И вот наконец мутные воды Марони. Мы находились на палубе. Тропическое солнце уже начинало палить землю, было девять утра. Мы медленно продвигались вверх по реке, где когда-то я несся вниз по течению, подгоняемый отливом. Охранники явно радовались возвращению. Во время плавания море было неспокойно, и они были счастливы, что путешествие наконец окончено.

16 НОЯБРЯ 1934 ГОДА

На пристани — невероятное скопление народа. Чувствовалось, что люди сгорают от любопытства взглянуть на тех, кто не побоялся предпринять столь долгий и опасный путь. Я слышал обрывки разговоров

— Вот этот, раненый, Папийон. А вот Клозио. А там, позади него, Матуретт.

И так далее.

В тюремном дворе возле бараков выстроились группами шестьсот заключенных. Около каждой группы — охранник. Первым я узнал Франсиса Серра. Он плакал и не скрывал слез. Стоял он на подоконнике больницы и смотрел на меня. Чувствовалось, сострадание его искренне. В центре двора мы остановились. Комендант взял мегафон:

— Этапники! Теперь вы поняли, что бежать бессмысленно! В любой стране вас арестуют и передадут французским властям. Никому вы не нужны! А что ждет этих пятерых? Суровый приговор — тюрьма-одиночка на острове Сен-Жозеф, а затем, на весь оставшийся срок — пожизненные каторжные работы. Вот и весь выигрыш от побега. Надеюсь, вы поняли, что к чему? Стража, отвести их в карцер!

Несколько минут спустя мы оказались в особой камере, в отделении для особо опасных. Я сразу же попросил заняться моими ногами — ступни распухли и были сплошь в синяках. Клозио сказал, что у него под гипсом жжет ногу. Мы снова пытались... А вдруг отправят в больницу? Тут вместе с охранником появился Серра.

— Вот вам и санитар! — сказал охранник.

— Ну как ты, Папи?

— Болею. Надо бы в больницу.

— Постараюсь устроить. Но после того, что вы здесь натворили, это будет почти невозможно. То же относится и к Клозио. — Он помассировал мне ноги и смазал чем-то, затем проверил гипс у Клозио и ушел.

— Нет, ничего не вышло, — сказал он мне назавтра, когда пришел делать массаж. — Может, хочешь попасть в большую камеру? Наручники там не снимают, но ты по крайней мере будешь не один. А быть одному, особенно в таком положении, паршиво.

— Верно.

Три дня спустя меня перенесли в большую камеру. Там сидело человек сорок, все они ждали военного трибунала Одни обвинялись в краже, другие в грабеже, третьи — в поджоге, убийстве, попытке к побегу и даже каннибализме Мы спали на огромной деревянной платформе по двадцать человек в ряд В шесть вечера всех приковывали к металлическому брусу длиной метров пятнадцать за левую ногу при помощи железного кольца, а в шесть утра кольца снимали, и весь день мы могли сидеть, играть в шашки, разговаривать и бродить по проходу, который называли аллеей Так что скучать не приходилось. Ко мне подходили и поодиночке, и группами послушать историю нашего побега. И единогласно сходились на том, что надо быть психом, чтобы вот так, по своей доброй воле, бросить племя гуахира и таких замечательных жен, как Лали и Зарема.

— Ты только скажи, приятель, ну чего тебе там не хватало? — спросил один парижанин, выслушав мою историю. — Трамваев? Лифтов? Кино? Электричества? А может, тока высокого напряжения, который подводят к электрическому стулу? Может, ты хотел искупаться в фонтане на Пляс Пигаль? Ты имел двух баб, одна лучше другой! Жил себе в чем мать родила на берегу океана среди таких же голых людей, жрать и пить — пожалуйста, охотиться тоже можно. Море, солнце, теплый песок, даже жемчужины в раковинах — все твое, только заикнись. И ты не придумал ничего лучшего, как бросить все это, — ради чего?! Чтобы перебегать улицу и смотреть, как бы тебя не задавила машина, платить ренту, платить портному, за электричество, телефон... И работать как Карла на какого-нибудь босса, чтоб не сдохнуть с голоду? Нет, парень, я тебя не понимаю! Ты ж был в раю! А вернулся в ад, причем добровольно. Ну, ладно, как бы там ни было, а я тебе рад, поскольку ты наверняка попробуешь свалить еще раз. Можешь на нас рассчитывать, мы тебе поможем. Верно, ребята? Все согласны?

Все были согласны, и я их поблагодарил.

Тут были удивительно неординарные характеры, лихие парни, сразу видно. Поскольку наша жизнь протекала на глазах друг у друга, то скрыть, что имеешь патрон, было практически невозможно. А ночью, когда все прикованы к одной железяке, можно запросто убить кого угодно. Для этого всего лишь надо подкупить надзирателя-араба, чтобы он не замыкал на ключ твое кольцо, а ночью в темноте встать, спокойненько сделать свое черное дело, снова улечься и запереть кольцо. Араб становился сообщником и потому всегда держал пасть на замке. Вот уже три недели, как мы вернулись. Я начал понемногу ходить, ухватившись за железяку в аллее, которая разделяла спящих. На прошлой неделе, на допросе, встретился с тремя больничными охранниками, которых мы оглушили и разоружили во время побега. Они страшно злорадствовали, предвкушая тот прекрасный день, когда снова окажутся на дежурстве, и мы попадем в их лапы. Ведь за наш побег их тоже здорово наказали — лишили полугодовалого отпуска в Европу и добавили еще год к сроку службы. Поэтому встреча наша оказалась далеко не дружественной. Пришлось на допросе рассказать об их угрозах, чтобы они были зафиксированы письменно. Араб оказался более великодушным, он просто пересказал все, как было, без преувеличений, не упомянув лишь о роли Матуретта. Кстати, следователь давил на нас со страшной силой, пытаясь выяснить, кто раздобыл нам лодку. Мы на этот счет бесконечно вешали ему лапшу на уши. Ну, вроде того, что сами изготовили плот и тому подобное.

Он предупредил, что поскольку имело место нападение на охрану, он сделает все от него зависящее, чтобы мне и Клозио влепили по пять лет, а Матуретту — три.

— А тебе, Папийон, — добавил он, — я уж подрежу крылышки, можешь не сомневаться! В следующий раз не улетишь!

Похоже, он был прав, к моему огорчению.

До суда оставалось два месяца. Я страшно терзался из-за того, что не догадался сунуть отравленные стрелы в патрон. Будь они сейчас у меня, можно было бы предпринять еще одну, решающую попытку.

С каждым днем я ходил все лучше и лучше. Каждый день меня навещал Франсис Серра, делал массаж и смазывал ступни касторовым маслом. Хорошо все же иметь надежного товарища!