В день своего отъезда из Москвы, в конце января, я зашел попрощаться к Крестинскому. Было это за два дня до открытия судебного процесса. Он был настолько подавлен, что, говоря о моих задачах в Греции, он часто терял мысль и забывал закончить предложение. Он извинился, сказал, что переутомлен и отпустил меня. Через несколько дней ЦК партии освободил его от обязанностей заместителя наркома.

Последнее публичное выступление Н. Н. Крестинского состоялось на партийном собрании наркомата. Медленно, с явным усилием он говорил о том, что лучшие свои годы он посвятил служению партии, но он понимал, что его прошлая деятельность в оппозиции делала необходимой его отставку. «Руководители наркомата, – говорил он, – должны пользоваться абсолютным доверием страны и иметь безупречное большевистское прошлое». Он понимал, что девять лет назад совершил страшную ошибку, присоединившись к оппозиции, которая противопоставила себя ленинской мудрости нашего вождя, Сталина. Он безоговорочно поддержал решение Центрального Комитета, которым был переведен в Наркомат юстиции. «Преданные коммунисты, – заключил он, – должны работать там, куда их направляет партия».

Крестинский поблагодарил своих бывших коллег, заверил, что он их никогда не забудет, и просил их отдать все свои силы служению делу партии. Он, несомненно, понимал, что его новое назначение было всего лишь остановкой на пути в тюрьму и к смерти. Было слишком много подобных примеров, чтобы в этом сомневаться. Это был типичный прием Сталина: за несколько месяцев до ареста изолировать намеченную жертву от привычного окружения, от тех, кто хорошо знал обреченного человека и мог поручиться за его невиновность[29].

Мои беседы с Крестинским касались предложений о путях недопущения экономического закабаления Греции и других Балканских стран Германией на основе изощренной системы «клиринга», придуманной доктором Шахтом. Эта система возникла в связи с тем, что Германия испытывала острую нехватку твердой валюты и не могла тратить свой золотой запас на покрытие импорта из Греции. Нацистское правительство сумело убедить греков в том, что Германия будет хорошим рынком сбыта для некоторых греческих товаров, которые не пользовались большим спросом за рубежом (например, коринфский изюм), и под этим предлогом заключило соглашение между Рейхсбанком и греческим государственным банком о предоставлении немецким импортерам крупного кредита в греческой валюте для оплаты импорта греческих товаров. Соответствующая сумма в немецких марках была депонирована в берлинском отделении греческого банка, но оказалось, что эти деньги могли быть потрачены только на приобретение товаров немецкого производства.

Заманив греков в эту финансовую ловушку, немцы стали сбывать им все, что не находило спроса в другом месте, а покупать в Греции, например, табак, который Греция могла продавать за золото в Англию, Америку и другие страны. Поскольку греки платили обесцененными марками из замороженных авуаров, немцы были согласны платить более высокие цены, чем американские и английские конкуренты, и скоро вытеснили их с греческого рынка. Они скупали в Греции все, что попадало им в руки, причем в количествах, превышавших их собственные потребности, а тот же греческий табак перепродавали в Англию за золото.

Греки, не уловив угрозу, таившуюся в этом соглашении, были очень удивлены, когда вскоре выяснилось, что Германия должна Греции много миллионов рейхсмарок, которые Греция никак не может использовать, кроме как покупая немецкие товары. Греческое правительство пыталось остановить рост этого ненужного ему кредита, но столкнулось с нажимом со стороны греческих производителей, которые были заинтересованы в увеличении объема экспорта по выгодным ценам. Дефицит торгового баланса Греции увеличивался с каждым месяцем.

Этим же соглашением был установлен очень невыгодный для Греции обменный курс, но чтобы хоть частично компенсировать ущерб, греки все-таки были вынуждены закупать в Германии почти все свое промышленное оборудование. Немцы, понимая, что грекам некуда деться, еще больше повышали цены на свои товары. Таким образом немцы многократно вернули себе то, что они переплатили за греческие товары. В результате немецкая хватка на горле греческой экономики становилась все туже и туже. Постепенно греческие экономисты и политики стали понимать, в какой они оказались ситуации, и стали обращаться за помощью к Франции и Англии, надеясь, что те примут меры в противовес Германии. Но это все еще было мирное время, поэтому ни Франция, ни Англия ничего не предприняли.

Я считал, что германская экономическая экспансия на Балканах представляла серьезную угрозу для Советской России и западных демократий и нам следовало противодействовать этому всеми доступными средствами. Моя аргументация, которую я изложил Крестинскому, сводилась к следующему. Советское правительство обладает монополией внешней торговли. То, что другие государства не могут делать, даже если бы захотели, мы можем делать простым распоряжением Наркомвнешторга. Этот наркомат осуществляет все наши закупки за границей, а огромный советский рынок может поглотить все, что немцы за бесценок выкачивают из Греции. Платить мы можем наличными или зерном, в чем Греция очень нуждается и чего она не может получить от Германии. Достаточно было соответствующего решения Политбюро, чтобы остановить германскую экономическую экспансию и значительно усилить советское влияние на Балканах.

Еще в Афинах я подготовил подробный доклад по этому вопросу и конкретный план действий. Этот план заинтересовал Крестинского, и он обещал обеспечить ему поддержку «на верху». Такую же поддержку я получил от заведующего отделом Балканских стран Давида Штерна. Когда я был в международном отделе ЦК партии, заведующий отделом сказал, что уже слышал о моем докладе, и попросил прислать ему копию. Это вселяло оптимизм. Такими темпами вопрос может быть вынесен на рассмотрение Политбюро еще до моего отъезда, и я вернусь в Афины уже с конкретными новыми задачами. Однако я не знал, что в это время (январь 1937 года) Сталин уже начал игру с Гитлером, которая окончилась заключением пакта.

На последней встрече с Крестинским ответом на мой вопрос о судьбе доклада было тягостное молчание. В международном отделе ЦК меня весело похлопали по спине: «Все в порядке, Бармин. Отправляйтесь в Афины, а мы тут с этим разберемся».

Больше я о судьбе своего доклада ничего не слышал. Крестинский и Штерн были арестованы, и я стал думать, что, может быть, мой замысел потребовал слишком больших расходов. Только позже, когда я узнал о тайных переговорах между Москвой и Берлином, я понял, что мою идею похоронили. Видимо, не хотели раздражать Гитлера в этой деликатной ситуации.

Я покидал Москву со смешанным чувством печали и облегчения. Так иногда бывает во сне, когда ты находишься в знакомом окружении, но оно вместе с тем кажется чужим и незнакомым; оно угнетает тебя. Примерно так я чувствовал себя в Москве.

На обратном пути в Афины я повстречал еще двух человек, которые скоро должны были исчезнуть в ходе чистки. Один из них был наш посланник в Литве Подольский, который ехал со мной в одном поезде к месту своего назначения в Каунас. Через несколько месяцев он был арестован и, скорее всего, расстрелян. В Будапеште я провел один день у старого друга, посла Бекзадяна, прекрасного человека, большого знатока и коллекционера редких манускриптов и книг. И еще у него был полный погреб самых лучших венгерских вин. Вскоре после моего отъезда он был без всяких объяснений отозван и тоже исчез.

В Афинах я нашел Кобецкого в состоянии глубокой депрессии. Казнь Зиновьева совсем надломила его. Он с нетерпением ждал моего приезда, чтобы сдать мне дела и ехать в Москву.

Когда я снова увидел Мари, я был в состоянии сильного внутреннего конфликта. После всего того, что я увидел в Москве, я понимал, что взять ее с собой туда – значит подвергнуть ее серьезной опасности. Никакая лояльность или честный труд не спасет ее, если маньяки из ОГПУ решат включить ее в свой список подозрительных иностранцев. Не помогут никакие мои усилия или хлопоты влиятельных друзей. Мне только останется разделить ее судьбу, но ей это не поможет.