Лобачев только здесь, на месте, узнал, что и Братск-Первый, и Братск-Второй — это еще никакой не Братск, не тот Братск, что обошел уже всю прессу мира. Настоящий Братск, где строилась ГЭС, был за несколько десятков километров отсюда. И то, что Братск настоящий явился не сразу, не в лоб, а со своим как бы секретом, это приятно удивило и даже обрадовало. Не тяготили ни пыльная дорога, ни переполненный и полуразбитый автобус, ни ожидание следующего автобуса, который должен увезти Лобачева с Братска-Второго на стройку, к знаменитому Падунскому порогу.

Алексей Петрович поставил под навес чемоданчик и посмотрел на прибитый к телеграфному столбу кусок фанеры. На этой фанере он собирался прочесть название остановки. Его желание было законным, потому что и в Москве, и в других городах, где ему приходилось бывать, на таких табличках возле остановок общественного транспорта он привык читать либо название остановки, либо график движения. Он привычно поднял голову и прочитал. «Превратим Сибирь в цветущий сад!» И никакого графика.

Когда он прочитал это, то сразу же понял, что станция, видневшаяся с автобусной остановки и заваленная по обе стороны путей каким-то оборудованием и строительными материалами, говорит о том, что рядом великая стройка.

«Превратим Сибирь в цветущий сад!» Значит, кому-то показалось, что эта земля, созданная в первый час творенья, несовершенна, как черновой набросок. Ее еще надо превратить. Превратим Сибирь в цветущий сад!

К соседнему дому подошли два паренька. Один из них был почти подростком, но на нем так же, как и на старшем, был лихо заломлен козырек кепки, а кирзовые голенища собраны гармошкой, с отворотами. Ребята прислонились к деревянной обшивке фундамента. Почти подросток достал из авоськи полосатый арбуз и ловко расколол его об острую коленку. Ели они молча, сплевывали семечки. Лобачев смотрел на них как бы сквозь стоявшие перед глазами слова — «Превратим Сибирь в цветущий сад». Это ведь им показалась земля несовершенной.

Что они думают, эти мальчишки с заломленными козырьками и в сапогах с отворотами? Как отнеслись бы они к Вилю Гвоздеву, к Пирогову, или Кологриву, или к нему, к Алексею Петровичу? И вообще — о чем они думают, взваливши на худенькие плечи эту непростую заботу — превратить Сибирь в цветущий сад? Желание было так велико, что Лобачев что-то преодолел в себе и подошел к ребятам.

— Здравствуйте, — сказал он, остановившись перед ними.

Почти подросток поднял большие глаза на Алексея Петровича и снова опустил их, впившись зубами в арбуз. Старший тоже не ответил на приветствие, даже не посмотрел на Лобачева. Вместо ответа он зло сплюнул семечки, но не перед собой, где стоял теперь Алексей Петрович, а в сторону.

Лобачева хотя и смутил такой прием, но в душе все это ему понравилось — не расшаркиваются перед каждым там в плащике да еще с фотоаппаратом через плечо.

— Как живете, ребята? — весело спросил Лобачев.

Младшенький еще раз поднял большие глаза и неожиданно признался.

— Бежать надо отсюдова. А как бежать, товарищ, не знаем.

Старший выел арбузную мякоть, а корку бросил на пыльную дорогу. Младшенький отломил от своей половины и протянул другу.

— Не, — сказал тот, — сам ешь.

— Откуда будете? — совсем уже по-другому спросил Лобачев.

— Ленинградские, — ответил младшенький, — вербованные.

Старшему, видно, жалко стало дружка, на которого навалился этот в плащике, с аппаратом, поэтому он принял на себя труд отвечать Лобачеву. Отвечать ему не очень хотелось, и он решил сказать все наперед, и — отваливай.

— Отцов нет, — сказал старший, — на войне погибли, матерей нет — в блокаду погибли. Кончили ФЗО, завербовались сюда. Вот и все. А бежать не знаем как. Деньги надо вернуть, а денег нет. — Он порылся в карманах, достал папироску и закурил.

— А чем же вы недовольны, ребята? — спросил Лобачев.

— Завтра получка, — сказал старший, — приходите и увидите. Напьются — и драка на ножах. Уголовники, шпана всякая — живем вместе, жрем что попало, спим как попало. За месяц не видели ни одного начальника, а поножовщины навидались.

— А как же Братск?

— На Братске — другое дело, но как попасть туда? Надо ж вербовочные вернуть.

Алексей Петрович записал фамилии ребят и название организации, фамилию начальника они не знали. Видно, очень плохо им было, потому что они покорно и доверчиво и с какой-то надеждой дали Лобачеву записать все, что нужно было ему записать.

На остановке подсобрались пассажиры, да и разговор, собственно, был уже закончен, и Лобачев за руку попрощался с ребятами. Они жали ему руку и, прощаясь, смотрели на него открытыми глазами. И глаза эти запомнились.

Автобус лихо шел по пробитой сквозь тайгу дороге. Пассажиры, работяги, грубовато пикировались между собой, иногда украдкой поглядывали на чужака в плащике и, как показалось Лобачеву, немного позировали, немножечко играли на него. Потом им надоело это, и они как-то сразу забыли об Алексее Петровиче и зажили своей естественной дорожной жизнью. Тискали и лапали девок в пыльных стеганках, а те только в крайних случаях издавали пронзительный визг, а то все смеялись грудным, еще не растраченным смехом.

Лобачеву хотелось войти в контакт с работягами, стать своим, но он страдал хотя и редкой среди журналистов, но хорошо им известной болезнью, называемой человекобоязнью. Он не мог с ходу вступать в общение с незнакомыми людьми, мучился от этого и всегда завидовал тем, у кого получалось это просто и естественно. А тут еще стояли перед ним молодые и печальные глаза тех пареньков-ленинградцев. Глаза эти перестали появляться перед ним только тогда, когда переменилась обстановка, когда автобус выскочил на берег Ангары, проехал по замшелому, вросшему в гранитный берег селению Падун и оказался перед свежей аркой, на раздужье которой было написано. «Добро пожаловать». За этой аркой начинался «зеленый» городок строителей. Один порядок домиков повыше, вдоль склона горы, другой — пониже, вдоль самого берега.

В конце улицы виднелись выцветшие палатки, островок, оставшийся от палаточного «зеленого» городка. А по склону горы, как ласточкины гнезда, понатыканы были крохотные домишки. В них жили, видимо, те, кто в любых условиях оставался верным своему девизу, хоть маленький, да свой.

Впереди, по ходу автобуса, открывался знаменитый Падунский порог, справа от него Ангара разливалась широко, рукавом огибая зеленые островки.

Кончилась рабочая смена, и по деревянным настильчикам шли люди — парни, девчонки, мужики, бабы и даже старушки с авоськами и продуктовыми сумками. Словом, обыкновенный рабочий люд, как и в других местах. Но люди шли чуть бойчей, чуть непринужденней, чем в других местах. Когда Лобачев заглянул мимоходом в книжный магазин, в столовку, он сообразил, что бойчей и непринужденней передвигаются они потому, что тон этому движению задает молодежь. По пути ему попадались и мужики, и бабы, и даже старушки, но в целом это был город молодых.

К прилавку в книжном магазине протиснуться было трудно. Десятки рук тянулись к продавщице со своими бумажками, каждый требовал свое, трудно было что-нибудь разобрать. Однако продавщица, отгороженная прилавком и потому спокойная, разбиралась в этом гаме и делала свое дело.

Влетевший ухарь через головы кричал, протягивая руки:

— Некогда, кореши, автобус задерживаю. Мне — так: три «Миссии дружбы», две — Эльзы Триоле и двенадцать, на бригаду, — «Теркиных».

Толпа громыхнула.

— Ну, чего заржали? Говорю, на бригаду, по «Теркину» на рыло.

— Отдельно «Теркина» нет, — тоже смеясь, ответила продавщица.

— Давай не отдельно, с чем хошь давай. Вся очередь через свои головы передавала ухарю закупленный им товар. Возней этой воспользовался парнишка в спецовке, затертый в самый конец прилавка. Наверно, десятый раз уже — это заметно было по его просящему голосу — он клянчил свое:

— Фаиночка, я же прошу тебя про жизнь, понимаешь?

— Господи, — потерянно сказала продавщица Фаиночка. — Ну вот возьми «Жизнь Бережкова».