— Виталий Васильевич! — сказал он, с вызовом задрав голову к столу президиума под красным сукном. — Вот вы пригласили нас, отвечаете на наши вопросы. Это как надо понимать? Развитие демократии? Или игра с этой демократией? Я читал, как простые мужики из далеких губерний, ходоки, к Ленину прямо в кабинет приходили, вопросы задавали, искали правду. А ведь к вам не только простым мужикам, но вот и мне, уже не забитому мужику, ни за что не попасть в кабинет. Уже у входа патруль стоит, а там секретари, помощники, что да как да по какому делу. Снимут стружку, а в кабинет к вам не пустят. Дак что это сегодня? Новые дела начались или просто игра? Ответьте, Виталий Васильевич.

Лицо секретаря, белое, розовощекое, по которому все время кочевала улыбка, стало темнеть, терять улыбку, голубиные глаза чуть-чуть притухли, не так уже сияли, как минуту назад. Виталий Васильевич прокашлялся и наклонился к микрофону:

— Скажите, пожалуйста, вашу фамилию и откуда прибыли, видно сразу, что степняк, чабанский загар.

— Это не имеет значения, — ответил степняк и уверенным шагом прошел между рядами к своему месту.

— Хорошо, я не против инкогнито, — тоном ниже заявил Виталий Васильевич. — Хорошо. Ко мне лично, дорогой товарищ, пройти всегда можно. Но вы, разумеется, не поверите на слово. Поэтому надо говорить по существу. Такие явления, конечно, имеются. Не к каждому секретарю можно сразу попасть, тут вы правы. Что сказать на это? — Виталий Васильевич задумался. — Уже порядочно лет тому назад, когда я учился в ВПШ, в Москве, точно такой вопрос, так же ссылаясь на Ленина, задал наш студент на встрече с важной по тем временам фигурой. Знаете, как он ответил? При Ленине, сказал он, государство было еще очень молодым, неукрепленным, теперь мы живем в зрелом государстве и проходной двор из кабинетов делать не намерены.

Дружно засмеялись. Виталий Васильевич выждал.

— Смешно, правда? Смешно. Но не очень. Я бы мог, конечно, повторить насчет проходного двора, но не буду. Вопрос задан не такой простой, как может показаться поначалу. Не знаю, в полной ли мере понимает сложность вопроса задавший его. Не уверен. Вот я в данных условиях не берусь ответить на него. Много, слишком много стоит за этим вопросом. Но уходить от ответа тоже нехорошо. Коротко и в самой общей форме, это, конечно, ненормально. Тут что-то поправлять надо. И крупно. Баррикады кабинетные — это плоды серьезных негативных явлений, к сожалению, давно сложившихся. Вы знаете, я бы все это связал с духом товарищества, который как-то подвыветрился в наших рядах. Над этим надо думать. И работать.

Пашка локтем поддел Сережу и вопросительно заглянул ему в лицо.

Сережа переживал странное чувство. Ему хотелось упомянутого духа товарищества, он даже думал, что дух этот в общем сохранен, не выветрился, а в то же время что-то подсказывало ему обратное: пропал дух, ушел незаметно, и это раздвоило его сознание. Он не знал, на что опереться, а хотелось опереться. Видно, так и должно быть, заключил он про себя. Все в движении. Был дух — пропал. Теперь на новом уровне надо возрождать его. И парень, что задал вопрос, был почти ровесник ему, может, на несколько годков постарше, но он был его поколения. Если это поколение поняло, что дух пропал, оно возродит его, и он тоже будет вместе с другими работать над этим.

Пашкины подначки, подзуживания не действовали, он не отзывался на них. И Пашка отстал. Он только спросил уже на выходе:

— Дельный мужик?

— Дельный, — отговорился Сережа.

Пашка зашел с Сережей в универмаг. Давно он охотится за батарейками и никак не может попасть, когда они есть в продаже. Села батарейка у соловья, а без нее не поет электрическая птичка. А надо, чтобы пела.

На этот раз повезло. Его уже знала девушка-продавщица, знала про соловья и, когда Пашка еще подходил к прилавку, помахала ему рукой, мол, есть батарейки, и соловей ваш будет петь теперь сколько ему вздумается.

Пашка взял полдесятка штук. Десять, подумал, много, а пять — самый раз. Батарейками этими, кронами, обрадовал и Валентину, когда вернулся Все пришло в равновесие: соловей запел. Завели его и долго слушали дома, на улицу не стали выносить. Хорошо пел соловушка. Жизнь с этой птичкой делалась сама собой, можно сказать, счастливая. Придумал же какой-то хороший человек!

14. В Ипатово на выставку

В Ипатове уже который раз подряд устраивалась краевая выставка племенного овцеводства. Секретарь горкома партии Виталий Васильевич заскочил на «Волге» в Цыгановку, взял с собой Михал Михалыча, и они отправились на эту выставку.

Проезжали зону вчерашнего затопления. Молодой сад стоял все еще по колено в воде.

Виталий Васильевич был достаточно молод, чтобы долго горевать, не получалось у него с этим. На щеках проступили ямочки, он усмехнулся:

— У природы нет плохой погоды. Вот через эту поговорочку, Михал Михалыч, очень далеко видать, далеко можно заглянуть.

— Нет, — сказал Михал Михалыч, — не мужик ее выдумал, не на земле родилась она, а на асфальте. Среди щелкоперов.

— Что приговорочка молодая и что не на земле родилась, с этим согласен. Но почему же щелкоперы? Это могло появиться в голове отпускника и вообще человека, не связанного с землей.

— Может, и так. Ссылаются на англичан, вроде они выдумали. Нет плохой погоды, а есть плохая одежда. Город усвоил это. И даже зарифмовал на свой лад. Сколько еще в нашем народе этих верхоглядов, ничем, кроме погоды, не озабоченных?

— Потемки, — заключил Виталий Васильевич. — Слыхал про зеленокумских мародеров? Тоже вот, откуда они?

— В народе всё есть. Кто мог подумать, что в таком умном народе, как немецкий, явится бесноватый и всех поведет за собой, ведь почти поголовно за ним пошли.

— Не поголовно, конечно.

— Это так. Не все стали под свастику. Целая Германия других немцев выявилась. Но для меня загадка — сколько Франко держал Испанию под свастикой? Испанию, которая вчера еще была республиканской, где сражались за эту республику лучшие люди земли. И всё. Сразу фашизм. Как это? Это, Виталий Васильевич, прямое отношение имеет к нашей работе. Вы небось подумали, что в нашем районе нету этих мародеров, небось сочувствовали зеленокумцам.

— Вроде этого, — согласился Виталий Васильевич. — А впрочем, кто его знает. Ты видел, как бывает на пожаре? Одни горюют, другие воруют. Пока горит дом, из сарая тащат.

— Затопленные дома грабили, скот со двора уводили, овец. Кто? Пьянь — вот кто. Алкаши. А в селах, куда вывезли пострадавших, там жители несли детям все лучшее, что было в доме. Это наши люди. Советские.

— Но ведь пьянь тоже наша?

— Наша. Она не поддается анализу. Потому что пьянь.

Вроде как разобиженные на эту пьянь, оба замолчали. Виталий Васильевич даже прикрыл свои голубиные глаза, веки опустил, как если бы захотелось ему подремать. А навстречу ветровому стеклу набегала степь, изрезанная холмами, то зелеными, то золотыми доспевающими хлебами. И чем дальше ввинчивалась в степь машина, тем волнистее становилось впереди, чувствовался где-то недалеко сам Кавказ. Когда его хребет выперло из земли, волны пошли во все стороны, потом застыли, сгладились, обровнялись ветрами с дождями и метелями и теперь мягко переваливались то зеленым, то золотым свечением. А над дорогой стояло синее, без единого облачка небо.

Водитель поставил «Волгу» поближе к скоплению машин, а Михал Михалыч и Виталий Васильевич не спеша направились на широкий двор, окруженный застройками. Тут было людно, сновали в разных направлениях разномастные степняки, овцеводы, зоотехники, директора и председатели хозяйств, знатные чабаны, стригали и просто гости, набившиеся на территорию с раннего утра.

В тени небольшого зданьица, под гигантским тополем, мирно и нетерпеливо беседовали солидные, хорошо одетые люди. Они выделялись из общего передвигавшегося людского потока спокойной, уверенной осанкой и лицами, загорелыми, но тщательно выбритыми и вообще хорошо ухоженными, сияющими лысинами и аккуратно подстриженными, еще не облысевшими головами. В этой отборной небольшой толпе никто не смешивался ни с кем, а каждый был в отдельности, со своим значением в неторопливых движениях, во взглядах, открытых и озабоченных, даже в коротких жестах рук, поправлявших сверкающие очки, у кого они были; в словах, которыми они изредка обменивались друг с другом. И все же это не было хотя и отборной, но беспорядочной толпой, передвигавшейся, шевелившейся наподобие свободных меченых атомов в растворе многолюдного летнего пространства; нет, здесь каждый отдельный жил как бы в гравитационном поле с одним центром, к которому притягивали всех невидимые нити. И центр этот еще издали можно было заметить без ошибки. Центром был низкорослый, плотный, по-степному загорелый человек. Энергия чувствовалась во всем его плотном корпусе и в лице, в коричневых глазах и в скупых жестах, все в нем дышало и светилось какой-то особой силой.