Как ни странно, ее ненависть передалась многим. Его восторженное поклонение добру, не существующему в мире, пренебрежение к авторитетам, пылкость и неосторожность — все противоречило заведенному порядку; приверженцы низкой пользы боялись его; юные и неопытные не поняли высокой строгости его морали и невзлюбили за непохожесть на них самих. Эвадна проявила к этим планам холодность; одобряя желание Адриана настоять на своем, она хотела, чтобы он был более понятен большинству. Эвадну не привлекала доля мученицы, и она не намеревалась делить поражение и позор борца. Впрочем, она сознавала чистоту помыслов Адриана, его великодушие, пылкую и преданную любовь к ней и сама была к нему привязана. За одно это он был глубоко благодарен Эвадне и возлагал на нее все свои надежды.

Тут возвратился из Греции лорд Раймонд. Не было двух людей более противоположных, чем он и Адриан. При всех странностях своего характера Раймонд оставался весьма привязан к благам сего мира. Страсти этого человека были бурными; и оттого что они часто подчиняли его себе, поступки Раймонда не всегда вели к прямой его выгоде; но потворство своим желаниям неизменно в нем преобладало. На общественное устройство он смотрел как на раму для холста, на котором пишутся события его жизни. Земля должна быть тропой под его ногами, небеса — служить ему балдахином.

Адриан чувствовал себя частью огромного целого. Он сознавал свое родство не только с человечеством, но и с природой; горы и небеса были ему друзьями; ветры и деревья — товарищами его игр; он ощущал, как жизнь его сливается с жизнью вселенной. Все в душе моего друга было поклонением красоте и нравственному совершенству. Адриан и Раймонд встретились, и между ними тотчас возникла неприязнь. Адриану претили узкие взгляды политика, а Раймонд с величайшим презрением относился к возвышенным мечтаниям человеколюбца.

С появлением Раймонда стала собираться гроза, беспощадным ударом уничтожившая райские сады, где Адриан надеялся находить приют после поражений и гонений. Раймонда — освободителя Греции, славного воина, самой внешностью своей напоминавшего ей родину и все, что было ей дорого, — вот кого полюбила Эвадна. Охваченная новыми для нее чувствами, она не вдумывалась в них и поведение свое сообразовала лишь с одним, властно воцарившимся в ее сердце. Этому чувству она подчинилась всецело. Как и следовало ожидать от натуры, не слишком склонной к состраданию, любовь Адриана стала Эвадне неприятна. Она сделалась капризной; ее ласковое обращение с ним сменилось холодностью и резкостью. Перед умоляющим взглядом его выразительных глаз она ненадолго смягчалась и становилась с ним ласкова по-прежнему. Но такая переменчивость до глубины души потрясала чувствительного юношу; потерять любовь Эвадны значило для него потерять весь мир; каждым своим нервом ощущал он приближение бури, которая сокрушит его вселенную, и хрупкое существо Адриана трепетало в ожидании этого.

Пердита, в то время жившая вместе с Эвадной, видела пытку, которой подвергался Адриан. Она любила его, как любят ласкового старшего брата, того, кто руководит, наставляет и защищает, не имея при этом родительской власти — слишком часто деспотической. Она восхищалась его достоинствами; с негодованием и вместе с тем с презрением наблюдала она, как Эвадна причиняет ему муки ради того, кто едва ее замечает. В своем одиночестве и отчаянии Адриан нередко искал общества моей сестры и, ничего не называя прямо, говорил о своих страданиях. Стойкость и отчаяние попеременно овладевали его душой. Увы! Скоро второму из них досталась полная победа. Гнева Адриан не испытывал. На кого ему было сердиться? Не на Раймонда, который не подозревал, что стал причиной его страданий. Не на Эвадну — о ней душа его плакала кровавыми слезами; бедняжка заблуждается, она — жертва, а не таран. Терзаясь собственным горем, он печалился и о том, что предстоит ей. Однажды Пердите попались написанные им строки; они были окроплены слезами. И каждый мог бы заплакать, читая их.

«Жизнь, — так писал он, — вовсе не то, что описывают нам сочинители романов; не размеренный танец, когда танцоры, исполнив все фигуры, могут сесть и отдохнуть. Где жизнь, там движение и перемены. Движение непрерывно; всякая наша мысль связана с мыслью, ее породившей, всякий поступок — с предшествующим. Нет радости или печали, из которой не рождались бы их следствия, и так сплетается цепь, составляющая нашу жизнь.

Божеством — хранителем нашей жизни является страдание. Оно сидит на пороге нерожденного времени и по-своему располагает каждое наступающее событие. Когда-то на сердце у меня было легко; вся красота мира казалась вдвойне прекрасной, озаренная солнцем, сиявшим в моей душе. О, зачем для нас, смертных, любовь и гибель всегда являются вместе? Когда мы готовим в нашем сердце прибежище для этого нежного создания, туда врывается и его спутница и безжалостно опустошает то, что могло быть приютом и укрытием⁴⁵».

Страдания подточили здоровье Адриана, а затем под их бременем не устоял и его рассудок. В своем поведении Адриан начал обнаруживать странности: то бывал крайне раздражен, то погружался в безмолвную печаль.

Эвадна внезапно покинула Лондон и направилась в Париж. Он последовал за нею и догнал, когда корабль готов был отплыть. Никто не знает, что произошло между ними, но с тех пор Пердита больше его не видела. Он жил в совершенном уединении, неизвестно где. Для ухода за ним мать приискала особых людей.

На следующий день, по пути в Виндзорский замок, лорд Раймонд навестил Пердшу. Блеск в глазах и краска на щеках сестры выдали мне ее секрет. Лорд Раймонд был спокоен. Он учтиво обратился ко мне и к ней, сразу давая почувствовать как бы полное с нами единение. Я внимательно смотрел на него. Лицо Раймонда во время беседы менялось, но тем не менее оставалось прекрасным. Обычное выражение его глаз было мягким, хотя временами становилось злобным; каждая черта его бледного лица говорила о своеволии; улыбка была приятной, но тубы, казавшиеся женщинам воплощением красоты и любви, слишком часто презрительно кривились. Голос, обычно приятный, мог вдруг поразить резкой, диссонирующей нотой; это показывало, что его обычная негромкая мягкость была скорее тщательно выработанной, нежели прирожденной. Вот такой, полный противоречий, простодушный и высокомерный, кроткий и неистовый, то ласковый, то небрежный, он неким колдовством вызывал в женщинах восхищение и любовь; по прихоти своей он то ласкал их, то тиранил, но во всех этих переменах оставался деспотом.

Сейчас Раймонд явно старался быть любезным. В беседе его сочетались остроумие, веселость и глубокая наблюдательность, делавшие каждую фразу словно вспышкой яркого света. Скоро он победил мою предубежденность; я наблюдал за ним и за Пердитой, перебирая в уме все, что слышал о нем дурного. Но он казался таким искренним, был столь обворожителен, что я позабыл все, кроме удовольствия, доставляемого его обществом. Как бы вводя меня в курс английской политической и общественной жизни, в которой мне вскоре предстояло участвовать, он рассказал несколько анекдотов и набросал немало портретов. Его беседа — плавная, блестящая, разнообразная — доставляла мне величайшее удовольствие. Он совершенно покорил бы меня, если бы не одно обстоятельство. Заговорив об Адриане, он высказался о нем с тем пренебрежением, с каким искатели земных благ всегда относятся к энтузиастам. Он заметил, что на лицо мое набежала туча, и попытался развеять ее; но предмет этот был для меня святыней, и чувства мои не позволяли легко от него отмахнуться. Я решительно сказал: