Одной из интересных и полезных вещей, которые можно увидеть в Лондоне, является шар точного времени недалеко от Трафальгарской площади – цинковая сфера диаметром в шесть футов, которая ежедневно падает по шпилю вниз ровно в час пополудни. Это устройство служит не только местной достопримечательностью, но имеет и сугубо практическое применение, потому как по нему можно подводить часы под стандарт среднего времени по Гринвичу – еще одно английское изобретение.

В Париже, в свою очередь, 1889 год от Рождества Христова оказался также и годом Всемирной выставки, а значит, и годом Эйфелевой башни.

Вот вам, по сути, вся разница между двумя столицами, двумя странами, двумя народами. Интересное и практичное в Лондоне – в противовес кричащему и бесполезному в Париже.

На мой взгляд, конструкция, возвышающаяся теперь на протянувшемся вдоль Сены Марсовом поле, – это современная Вавилонская башня. Железный гигант был выкрашен в алый цвет, вполне подходящий богу войны, в честь которого было названо поле, где он стоял, и символизирующей его красной планете. Ну по крайней мере, башню хотя бы не сделали розовой! Никогда еще чрезмерная гордыня в форме груды искореженного металла не поднимала свой уродливый кулак к небесам с подобным вызовом.

На сей раз я была не одинока в своем презрении к новой французской достопримечательности – мое мнение разделял комитет разгневанных местных художников и выдающихся лиц страны. Не могу даже представить себе, что подумают об этом чудовище будущие поколения, хотя, уверена, в самом скором времени башню снесут. Описывая ее, мои единомышленники использовали такие меткие эпитеты, как «варварское нагромождение» и «фабричная труба». Мне особенно понравилась фраза «отвратительная куча листового металла, инкрустированная болтами».

Вопреки самой себе, я постепенно учусь если и не свободно говорить, то хотя бы читать по-французски. Особенно хорошо мне даются слова, которые французский язык заимствовал из английского, как, например, выражение «exposition universelle»[49]. Конечно, французам просто необходимо выпендриться, поэтому они произносят слова не как положено, а по-своему, добавляя фривольное окончание к слову «universal».

Но теперь я наловчилась переводить с французского настолько хорошо, что несколько месяцев назад смогла пересказать Ирен и Годфри новость: комитет, руководящий конкурсом проектов, которые будут представлять Францию на Всемирной выставке, посчитало дизайн господина Эйфеля «более подходящим к дикому нраву Америки, где хороший вкус еще не успел развиться».

Ирен была невозмутима: «Именно поэтому Америка и процветает, моя дорогая. К тому же нам хватило хорошего вкуса принять от французов статую Свободы. Как я понимаю, согласно первоначальному плану, конструкция, представленная на парижской выставке, должна была символизировать гильотину высотой в триста метров – в честь столетия Французской революции. Поэтому не вижу причин поносить мистера Эйфеля, чье творение они все равно в конечном итоге одобрили, раз изначально задумывался памятник организованной резне».

Действительно, дурной вкус победил, и свидетельством этому стала башня Густава Эйфеля, возвышающийся над городом символ Всемирной выставки, который был призван собирать на Марсовом поле миллионы зевак вплоть до начала ноября.

Каким бы ни являлось мое мнение по поводу этой неуклюжей башни, она всегда будет привлекать взгляды, как влекла моряков былых времен Полярная звезда. Высотой в триста метров (теперь, благодаря рассказу Ирен, я обречена представлять себе на ее месте колоссальную гильотину), она стала самой протяженной конструкцией в мире, выше шпилей самого высокого собора, – чванливая демонстрация превосходства современной технической мысли, оставившей позади тесаные вручную храмы средневекового благочестия.

Когда наш экипаж остановился, мы с Ирен не смогли противостоять искушению и, высунувшись в окно, уставились на башню, словно пара крестьянок. Сооружение нависало над нами подобно огромному красному гвоздю, вбитому в серое полотно парижского неба, нелепое, как китайская пагода для циклопа.

На самой макушке развивался французский триколор, прикрепленный к почти невидимому с земли громоотводу.

Но, при всей своей высоте, башня оказалась не единственным излишеством, представшим нашему взору. Купола, минареты, палатки, домики, пагоды и колоннады, подобно причудливой деревне, покрывали все пространство около Дома инвалидов рядом с участком, где разместилась башня. Позади разномастных строений возвышался массивный павильон с куполом, за которым можно было разглядеть множество труб с висящими над ними кляксами дыма. В конце концов, выставка была посвящена промышленным достижениям, а промышленность, как известно, это монотонный труд, механизмы и дым.

Ошеломленно разглядывая наводненный рабочим людом пейзаж, мы заметили стоящую неподалеку от нас группу жандармов в униформе.

Увы, жандармы тоже нас увидели.

Трое из них быстро приблизились к экипажу и велели нашему кучеру свернуть на одну из боковых улиц.

Ирен, одетая сегодня в платье, воплощающее собой все французское великолепие (а именно: прогулочный костюм от Ворта из ажурного шелка сливового цвета, украшенный водопадами черного стекляруса, и велюровая шляпа с недавно вошедшими в моду широкими полями, несущими на себе целую флотилию перьев), выскочила из экипажа, как Афина изо лба своего отца Зевса, с решительным видом, обещавшим всем окружающим мужчинам немалую головную боль.

Она сыпала именами принцев и финансистов, словно метала бисер перед свиньями, но стражи порядка отреагировали на ее гневную тираду лишь в тот момент, когда с ее губ слетело невыразительное «ле Виллар».

Заслышав это имя, наши надзиратели мгновенно превратились в эскорт и, минуя строящиеся павильоны, вывели нас прочь с территории выставки. Пока мы двигались, я держала зонтик раскрытым, стараясь оградить себя от вида чудовищной конструкции, нависающей над нами. Ирен же, напротив, сложила зонтик и использовала его то в качестве трости, то в качестве указки.

Не думала, что когда-нибудь обрадуюсь усатому инспектору с его шляпой-котелком, но сейчас я была счастлива его видеть.

Нервно приглаживая завитые усы, он стал извиняться за суровый прием, оказанный нам жандармами, и ему было за что просить прощения.

Он пригласил нас следовать за ним вниз по плохо освещенной лестнице, ведущей куда-то под землю. Признаю, вид башни вызывал у меня отвращение, но перспектива оказаться в сточных каналах под ее основанием вдохновляла еще меньше.

Внизу, в узком проходе с низким потолком, инспектор остановился, чтобы зажечь масляную лампу.

– Прошу прощения, мадам, мадемуазель, – наконец перешел он на английский. – Должен предупредить, что впереди нас ожидает весьма отталкивающее зрелище. К тому же вентиляция здесь не такая хорошая, как в доме свиданий. Я бы не допустил присутствия дам в подобном месте, но коли вы сами, по собственному желанию, осмотрели предыдущее место преступления, нам было бы интересно узнать ваше мнение о том, что вы увидите сейчас. С вашего позволения, разумеется.

Пока Ирен рассыпалась в заверениях, что мы действительно хотим сопровождать инспектора, я копалась в карманах юбки в поисках своего шатлена и конкретно флакона с нюхательной солью. В этот раз я была подготовлена: пропитав содержимым флакона два льняных платочка, я протянула один из них Ирен, а второй прижала к собственному носу.

Несмотря на ошеломляющий эффект импровизированной маски, я все-таки уловила не только вонь тухлой застоявшейся воды, но и странный, достаточно неприятный металлический запах, источником которого, как я решила, служат окружающие нас железные конструкции.

Я услышала доносившееся издалека тиканье часов, но потом подумала, что это слишком маловероятно. Возможно, пустой темный тоннель отражал тиканье моих собственных часиков, прикрепленных к лифу платья; на самом деле, здесь я могла расслышать даже учащенный стук своего сердца.