Каменьщики по случаю сильных морозов могли выбить только: "Дмитрий Иванович Менделеев", остальное было отложено до весны. Барельеф, заказанный скульптору Керзину, по рекомендации Беклемишева, был хотя и готов в глине, но непохож, и Керзин, обещая его переделать, увез в Париж, и больше я его не видела. Меня очень смущало, что памятник к годовщине смерти был в не совсем оконченном виде. После панихиды толпа еще не расходилась. Я тоже стояла, и вдруг слышу, кто-то из толпы говорит: "Как хорошо, что на памятнике нет ничего кроме имени -- Дмитрий Иванович Менделеев -- именно на этой могиле ничего другого и не нужно писать". Я передала это детям и некоторым друзьям Дмитрия Ивановича, и они согласились. Так и осталось.

XIV

Менделеев дома

   Приступаю к трудной задаче, к характеристике Дмитрия Ивановича, к попытке выявить как можно полней его личность.

   Дмитрий Иванович всегда был как будто в состоянии душевного горения. Я не видала у него никогда ни одного момента апатии. Это был постоянный поток мыслей, чувств, побуждений, который крушил на своем пути все препятствия.

   Если он бодрствовал -- он горел. Устав -- он спал и таким крепким сном, какого мне не случалось видеть ни у кого и никогда. Раз как-то после долгой работы он лег днем и просил его не будить. Только что он заснул, как из книжного магазина пришли за книгами. Склад книг был в небольшой комнате рядом с той, в которой Дмитрий Иванович только что заснул. Я отказывалась дать книги из страха, что артельщики разбудят его. Узнав, в чем дело, они обещали взять книги без малейшего шума. Я согласилась и стала за ними следить. Сняв сапоги, они тихо вошли и осторожно снимали стопы книг, перевязанных веревками, говорили пантомимой, даже шепотом боялись. Им было необходимо взять хотя бы четыре-пять стоп. Я стояла, затаив дыханье. Вдруг веревка у одной стопы оборвалась, и книги со страшным грохотом упали на пол. Мы замерли. Что будет? Но в комнате Дмитрия Ивановича тишина. Потихоньку иду взглянуть. Дмитрий Иванович спокойно и крепко спит, даже не перевернулся.

   В другой раз за границей в поезде он заснул. Соседом его был англичанин. В вагоне их случился пожар. Поезд остановили, тушили пожар, был шум и суета. Дмитрий Иванович все спал; проснулся, когда все было кончено. "Почему же вы меня не разбудили?" -- спросил он англичанина. -- "Да еще рано было, -- спокойно отвечал тот, -- до нашего купе еще не дошло".

   Не знаю, как объяснить такой сон у исключительно нервного человека.

   Необычный дух Дмитрия Ивановича выливался в необычайной форме. Вот почему многие его не понимали. Он никогда не думал о том, какое впечатление производит на других, и говорил и делал все по движению сердца и "п_о_ _с_в_о_е_м_у_ _к_р_а_й_н_е_м_у_ _р_а_з_у_м_е_н_и_ю", как он говорил.

   Многие считали его характер невыносимым и тяжелым. Правда, он не любил противоречий и не терпел, чтобы перебивали его речь, потому что прерывалась связь его мыслей, которые не были порхающими мотыльками, а шли всегда из глубины его души. Он легко раздражался и кричал, но тотчас и успокаивался. Я помню, как в самое первое время моего замужества, кто-то пришел к нему по делу. Я сидела в соседней комнате за работой. Вдруг слышу раскаты громового голоса Дмитрия Ивановича. Страшно испуганная, я, бросив работу, убежала к себе и зарыла голову в подушки, чтобы ничего не слышать. Через несколько минут, со страхом освободив голову из-под подушки, услышала привычный, добродушный голос Дмитрия Ивановича. Он мирно и весело разговаривал с тем же посетителем.

   Потом я, как и все его окружающие, знавшие его добрую душу и широкое сердце, привыкла к этой особенности его характера. Иногда он раскричится на лаборантов, на прислугу, на товарищей, на любого знакомого, на министра и сейчас же мирится и улыбается своей мягкой, доброй улыбкой.

   Как-то на лекции досталось от него за какую-то неисправность при опытах служителю Семену. Дмитрий Иванович кричал. Лекция окончилась. Он пришел в кабинет, сел на свое обычное место отдохнуть. Вдруг вспомнил, что кричал на Семена. Вскочив, побежал через лабораторию, внутренними ходами к Семену. Нашел его, стал перед ним, поклонился и сказал: "Прости меня, брат, Семен". К сожалению, в характере Семена была некоторая манерность и словоохотливость. Обрадовавшись случаю блеснуть тем и другим, он начал: "Оно, изволите видеть, Дмитрий Иванович, так сказать, оно конечно",-- тянул он. Но темп Дмитрия Ивановича был другой -- "Ну, не хочешь, так чорт с тобой!" -- живо повернулся и убежал.

   Сам он не придавал никакого значения своему крику. Мне рассказывал бывший экзекутор Палаты Мер и Весов, как вначале в Палате боялись крика Дмитрия Ивановича. Раз он пришел в Палату раньше обыкновенного, везде побывал, и везде был слышен его крик. Кричал в лаборатории, кричал в библиотеке. Потом пришел в свой кабинет, в котором случайно находился экзекутор, со страхом глядевший на Дмитрия Ивановича, а он, как ни в чем не бывало, сел на свое кресло и благодушно сказал: "Вот как я сегодня в духе".

   "Раз при мне -- пишет Н. Я. Капустина -- один из лаборантов принес Дмитрию Ивановичу на просмотр свою работу, в которой сделал какие-то ошибки. Дмитрий Иванович распек его жестоко, так что тот весь раскраснелся, но когда хотел уходить, Дмитрий Иванович сказал ему мирным тоном:

   -- Куда же вы, батюшка, сыграемте же партию в шахматы.

   Некоторые говорили про Дмитрия Ивановича, что у него тяжелый характер, сравнивали его со львом в берлоге, который рычит, когда к нему войдешь. Все думавшие так, не знали, сколько доброты и нежности было в душе Дмитрия Ивановича. Ницше сказал: "Кто велик в гневе, тот велик и в благоволении". Он был полон контрастов.

   Нечего и говорить о том, как он любил свою семью, своих детей. Он говорил: "Чем бы и как бы серьезно я ни был занят, но я всегда радуюсь, когда кто-нибудь из них зайдет ко мне". Дмитрий Иванович любил даже и чужих детей всех возрастов. Дети служащих и сторожей в Палате Мер и Весов всегда бежали к нему, как только видели его во дворе: они знали, что у него найдется для них и ласка и гостинец в кармане -- яблоки или конфеты. Каждое Рождество, в продолжение многих лет, Дмитрий Иванович устраивал на свой счет для детей служащих, сторожей и рабочих в Палате Мер и Весов красивую елку с игрушками всем детям.

   К служащим в доме его он тоже относился заботливо и сердечно. Он всегда принимал к сердцу их невзгоды и радости. Как-то при мне Дмитрий Иванович пришел к обеду и сказал жене: "А у нас семейная радость, Михайла женится (его слуга)".

   Дмитрий Иванович любил также и животных: собак, кошек, птиц. Младшая дочь его Муся (М. Д. Кузьмина), когда была маленькая, чтобы доставить ему удовольствие, на время дарила ему свою любимую канарейку, и он забавлялся с птичкой, следил за тем, что она делает. Он любил также белого попугая, привезенного его сыном моряком из Индии. Кормил его кедровыми орехами и разговаривал с ним о чае". {Н. Я. Капустина-Губкина. Цит. соч., стр. 180, 182--183.}

   В результате было то, что и дети были так привязаны к дому, что не хотели никуда ходить. Дома было у них все. Папин кабинет был постоянным источником света духовного, умственного интереса и всякой детской радости. Музыку и рисование они тоже имели дома. С трудом мне удавалось изредка повезти их к знакомым, у которых тоже были дети, но они рвались домой и только дома чувствовали себя хорошо.

   Единственными выездами Дмитрия Ивановича, особенно в последние годы, были поездки за покупками подарков и лакомств для нас, и делал он это с таким удовольствием, что наслаждался сам не меньше детей. Даже к ювелиру ездил (всегда к Гоу на Невском) заказать какой-нибудь подарок мне {Они почти все пропали в 1918 году.}.

   Я должна была употреблять много усилий, чтобы обуздывать его размах в покупках подарков; я боялась слишком большого баловства детей. Если он ездил в командировку, то привозил подарки не только мне и детям, но и всем домашним и родственникам. На мне лежал приятный, но и не легкий долг все это распределить.