Ах, как ей хотелось, чтобы он был тут, рядом с нею, смотрел бы на нее пристальным, ласкающим взглядом…

Было бы так хорошо… Его, казалось, всегда окружала какая-то теплая атмосфера, и словно пахло яблоками.

Не позвонить ли по телефону?.. Спросить?.. Он вчера приезжал с визитом и не застал… В эту минуту затрещал звонок телефона.

Что если он? Нет, он не станет звонить… Она взяла трубку, страшно желая в душе, чтобы это был он.

— Слушаю.

— Это вы, Екатерина Антоновна?

Она сразу узнала его голос и вздрогнула от радости.

— Я два раза заезжал к вам и очень жалел, что не застал вас. Когда вы мне разрешите видеть вас?

— Право, не знаю, — сказала она, стараясь говорить равнодушно, между тем как рука ее, державшая трубку телефона, дрожала от волнения, — я почти весь день провожу у тети… вот разве вечером… Ну хоть сегодня… я не собираюсь выехать.

— О, благодарю вас!

— За что? — спросила она насмешливо.

— За позволение видеть вас.

— Какой вы смешной. Ну приезжайте, только не позже как через полчаса — я сегодня рано лягу спать, — поспешно прибавила она.

Она ложилась поздно, но ей хотелось видеть его скорей, скорей!

— Я выезжаю сию минуту!

Она отошла от телефона с горящими щеками, чувствуя, что сердце ее наполняется каким-то счастливым весельем, и почему-то мелькнула в голове опять высокая, изящная колоннада.

В таком квартале… так странно. Надо посмотреть, что это такое.

Но эта мысль быстро сменилась другой. Она повернула электрическую кнопку и оглядела себя в зеркале.

Она осталась довольна собой.

Екатерину Антоновну никто не назвал бы «хорошенькой», «миленькой», «интересной».

Всякий сказал бы, что она «красива». Она красива немного строгой и холодной красотой. Высока, очень стройна. Все движения ее спокойны и изящны.

Ее темные густые волосы всегда причесаны гладко. Она никогда не позволяла себе в туалете чего-нибудь крикливого и оригинального.

Все в ней было полно каким-то изящным distinction[2].

Ей шел уже тридцать второй год, но ей никто бы не дал больше двадцати шести-двадцати семи лет.

Великолепный цвет лица и некоторая худощавость очень молодили ее.

Сегодня, когда щеки ее пылали, а глаза горели, в зеркале отражалось почти юное лицо.

Кабинет Екатерины Антоновны не походил на дамский, хотя ничем не напоминал мужского кабинета.

Мебель была старинная, карельской березы, с бронзовыми украшениями, крытая штофом; шелковые желтые занавеси без подборов на бронзовых кольцах и акварели в узких рамках на стенах.

Один только мягкий широкий диван нарушал этот строгий стиль. Накатова к этому дивану придвинула было низкий столик. Как хорошо будет посидеть с «ним» тут, на этом диване, пить чай и тихо разговаривать.

Но потом она раздумала, ей показалось слишком интимным принять его здесь. Нет, она примет его в гостиной, а чай будет сервирован в столовой, хотя она не любит своей столовой и называет ее «автомобильный гараж».

Когда у нее бывает не больше пяти человек гостей, чай пьют всегда в ее кабинете, но сегодня она почему-то не решилась на эту вольность.

Накатова плохо сдерживала свое волнение, приветствуя Лопатова.

Она говорила нервно о том, что она очень устала, что огорчена смертью дяди и болезнью тетушки.

Она старалась не смотреть на Лопатова, потому что ее смущал пристальный, влюбленный взгляд его темных глаз.

Он был очень красив и эффектен с густыми темными усами над полным красным ртом.

Фигура у него была сильная, высокая, пожалуй, немного полная, и от нее веяло здоровьем и силой.

— Ну, теперь вы отделались от ваших скучных дел? — спросил он, ласково улыбнувшись и сверкнув своими белыми зубами.

— Если хотите, я еще долго от этого не отделаюсь. Тетя теперь так одинока, она совсем растерялась, и мне придется посвящать ей очень много времени.

— Это не весело.

— Ах нет, я очень люблю тетю, и мне не трудно похлопотать для нее.

Накатова старалась убедить себя, что ей жалко тетку, и, досадуя, что она ею тяготится, заговорила, чтобы разжалобить себя:

— Она ужасно одинока и притом больна. Хорошо, что я, возвращаясь с кладбища, догадалась ее привезти ко мне, — бедняжка могла бы умереть по дороге домой… Ах, кстати, вы не знаете, что это за здание где-то там, в том quartier[3], где Ямская… Великолепная колоннада, с мраморной широкой лестницей.

— На какой улице?

— Не знаю. Мы ехали очень быстро и, кажется, два раза повернули, пока приехали на Ямскую.

— Я редко бывал в этих местах, мне бы, наверное, бросилась в глаза эта колоннада, но я ничего подобного не помню.

— С улицы — это небольшой деревянный дом, колоннада в глубине двора.

— Странно… но почему вас это так занимает? — рассмеялся он.

— Право, не знаю… Это было так красиво: освещенный солнцем белый мрамор… — она вдруг замолчала и растерянно взглянула на него.

Освещенный солнцем? Но день был туманный… шел мелкий дождь.

Но она ясно видела, что колоннада была освещена солнцем, она видела голубое небо над красивым портиком. Что за чушь! Неужели ей это показалось?

Конечно, показалось.

Но что показалось? Само здание или это освещение?

Конечно, освещение — само здание она видела ясно.

— Мне бы хотелось узнать… Впрочем, все это пустяки… Скажите, вы тогда были на «Лоэнгрине»? Какова была публика?

— Не знаю, я не был, — улыбнулся он опять своей широкой улыбкой, — я отдал ложу товарищу.

— Почему? — спросила она и сейчас же упрекнула себя.

Конечно, он ответит: «Потому что не было вас».

— Потому что не было вас, — действительно сказал он значительно.

— Ах, какие пустяки! — пожала она плечами и приказала подавать чай в столовую.

Проходя по темной зале, он схватил ее руку и крепко прижал к губам. Она выдернула руку и сделала вид, что рассердилась, в душе сознавая, что рассердилась бы больше, если бы он этого не сделал.

В столовой, в присутствии лакея, разговор шел о пустяках, но его взгляды были так красноречивы, а ее лицо так пылало!

— Вы не сердитесь на меня за мою дерзость? — спросил он, когда лакей вышел, и тут же опять повторил эту дерзость.

На этот раз она не выдернула руки, взволнованная, счастливая, чувствуя, что ее голова приятно кружится.

Как в полусне, слушала она его слова.

Он говорил о любви с первого взгляда, о том, как он измучился, не решаясь заговорить об этой любви.

Она подняла на него глаза и засмеялась счастливым смехом, ей не хотелось слов, ей хотелось поцелуев, но вошел лакей, и он опять заговорил о безразличных вещах.

Ей хотелось послушать страстных речей на свободе, чтобы никто не мешал, ей хотелось, чтобы ее обняли и поцеловали, хотелось возвратить эти поцелуи, но она, конечно, не решалась даже услать лакея, и они чинно сидели за накрытым столом в большой, торжественной столовой.

Лопатов заговорил было по-французски, но она поспешно шепнула, показав бровями на лакея: «Он понимает».

— Отошлите его.

— Неловко.

— Милая…

— Семен, вы можете идти, — сказала она смущенно.

Она всегда отсылала Семена совершенно   спокойно, даже когда у нее сидел одинокий гость, но сегодня ей показалось, что Семен усмехнулся в свои седые бакенбарды, хотя тот никогда бы себе этого не позволил, а в данном случае если и удивлялся, то только тому, что Екатерина Антоновна так долго не говорит ему: «Вы можете идти».

Едва Семен вышел, Лопатов быстро встал и, подойдя к Накатовой, взял ее за голову.