Его услугами не раз пользовался Исполнительный Комитет, когда были трудные поручения в провинцию. Пусть он иногда горячился и, пожалуй, делал ошибки; но его горячая вера говорила о том, что он искренно предан революции и готов всё отдать за неё.
И он отдал всё: отдал свою жизнь.
Это было уже позже. Я был тогда командующим войсками. Он пришёл ко мне встревоженный, задумчивый.
На фронте, благодаря большевистской агитации, а частью и вследствие ряда других причин, началось разложение. Участились случаи отказа выполнять боевые приказания, ухода частей в тыл и т. п.
И вот этот полный энергии и любви к родине молодой офицер приходит ко мне и говорит:
-- Я хочу на фронт. Я не могу оставаться здесь. Там страдает дело защиты страны, а вместе с ней и революции. Помогите мне поехать на фронт.
Я понял его. Я охотно помог уехать ему на фронт и дал записку к Керенскому, который тогда был на западном фронте, с рекомендацией этого офицера-энтузиаста. Мы горячо расцеловались, и я отправил его, пожелав успеха и удачи. И его использовали немедленно. Его послали комиссаром в армию, и там горячо призывал он войска сражаться и не поддаваться соблазну кажущегося покоя.
Но не долго пришлось ему поработать на фронте.
Во время одной из бесед и увещания полка, отказавшегося идти на окопы, солдатская пуля сразила его, и кончились дни жизни молодого революционера, смертью своей запечатлевшего свою любовь к родине и свободе.
И когда вспоминаю я торжественные похороны, которые устроила поручику Романенко революционная демократия города Киева, знавшая и любившая его, невольно слёзы подступают к глазам, и уста шепчут:
-- Мир праху твоему, дорогой товарищ!
Когда я оглядываюсь на прошлое и вспоминаю бурный период революционных переживаний, я проникаюсь глубокой благодарностью к старому царскому правительству России за то, что перед самой революцией оно выслало меня за пределы России.
Дело в том, что старый порядок управления моей родиной, основанный на силе и власти полиции и усмотрения жандармско-полицейских властей, приучил нас россиян к произволу власти.
Наша внутренняя жизнь складывалась так, что каждый гражданин, именовавшийся до настоящего времени просто обывателем, мог быть схвачен и посажен в тюрьму без предъявления ему какого-либо обвинения и без совершения им преступления. Он мог быть сослан в далёкие тундры Сибири без суда и следствия по произволу и приказу представителей административной власти.
И эта форма управления так глубоко проникла в толщу нашей жизни, что во всяком российском гражданине подоплёка жандармская и очень много жандармских устремлений. И когда россиянин оказывается у власти, у него невольно рождается мысль о том, кого нужно арестовать или выслать; и объясняется, конечно, это по старому тем, что делается это насилие над гражданином инакомыслящим во имя общего блага.
То обстоятельство, что до революции я пробыл три года в свободных странах, Швейцарии и Соединённых Штатах, и никогда за последние три года не видал на себе применения жандармско-полицейских методов борьбы в области политики, привело к тому, что из моего нутра совершенно исчез жандарм, и, как это ни странно, мне решительно никого не хотелось арестовать, а в особенности в порядке административного произвола, без предъявления каких бы то ни было конкретных обвинений, без каких бы то ни было улик.
В Исполнительном Комитете с первых же дней сконсируирования его поднимались вопросы об аресте тех или иных категорий лиц или отдельных начальников.
Прежде всего, конечно, взоры моих товарищей по Исполнительному Комитету обратились на полицию и жандармов.
Много споров было об отношении к полиции. Конечно, было предложено её расформировать.
Признаюсь, я был сторонником противного. Мне казалось, что не следовало расформировать полицию безопасности, так как она с успехом могла исполнять свои полицейские функции. Дело это сложное, и наладить новый аппарат не так-то легко. К тому же, Киевская полиция чуть ли не первый государственный орган в Киеве, который собрал своё общее собрание и выразил готовность верно служить новому строю и поддерживать его и установленный порядок вполне добросовестно. Об этом было в первые же дни революции доведено до сведения Исполнительного Комитета. И я поддерживал в Комитете мысль о необходимости сохранения полиции такой, какая она есть, с условием постепенной замены некоторых отдельных чинов, относительно которых может явиться сомнение о возможности с их стороны злоупотребления властью для возврата к старому. И если увеличить содержание чинам полиции, обставленным у нас нищенски, они бы с радостью приняли новый строй и были бы верными его слугами.
Но не так думали многие мои товарищи по Комитету, и так как на их стороне оказалось большинство, то полиция была скоро расформирована, и ей на смену пришла импровизированная милиция.
Одновременно с упразднением полиции явился вопрос об упразднении жандармов. И если я был против расформирования полиции безопасности, то я не мог ничего возразить против упразднения политической полиции, ибо в свободной стране не должно быть места для политического сыска. Я охотно принял на себя поручение расформировать Киевское Губернское Жандармское Управление и принять все дела его для передачи в архив и изучения их.
Но когда зашла речь об аресте всех чинов жандармского управления. -- а такая речь зашла очень быстро, -- я восстал против этого всем своим существом. Я не мог допустить мысли, чтобы нужно было арестовать людей, слуг старого правительства, которые не были руководителями жизни страны, а были только более или менее ревностными исполнителями воли пославших их, -- только за то, что они были этими слугами. И я горячо восставал. К счастью я был не одинок: меня поддерживали кое-кто из членов Комитета, стоявших на точке зрения права, а не силы и произвола. Аресты всех жандармов, как норма, не прошли. Но поднялся вопрос об аресте нескольких высших чинов Жандармского Управления, в этом числе и генерала Шределя, который подписал приказ о моём аресте в феврале месяце, всего несколько дней тому назад. Это обстоятельство заставило меня особенно осторожно отнестись к предложению об его аресте, и так как намечалось большинство, склонявшееся к утверждению ареста его, мне пришлось прибегнуть к героической мере. Я сказал, что я беру его на свою ответственность, под поручительство, и прошу его не арестовать. Комитет согласился со мною, и он не был арестован. А раз его не арестовали, то арест других чинов того же управления оказался ненужным.
Я был бесконечно счастлив, что не совершилось в первые дни революции акта, подобного акту мести, и что светлые дни свободы не омрачились для меня хотя бы косвенным участием в этих актах.
Как-то вечером, если не ошибаюсь, 5 (18) марта, т. е. на третий день после моего освобождения, звонят мне на квартиру по телефону.
-- Алло. Кто у телефона?
-- Генерал Ходорович! Здравствуйте!
-- Здравствуйте, Ваше Превосходительство, что прикажете?
-- Я слышал, -- говорит генерал, и в голосе его слышна тревога, -- что Вы собираетесь арестовать меня и генерала Медера (Комендант).
-- Нет, Ваше Превосходительство. И не думаю, -- ответил я, смеясь.
И я поехал немедленно к нему, чтобы успокоить его и снять всякую тень подозрений и сомнений в этом отношении. Мы просидели с ним часть вечера, и я успокоил его. Во время моего визита к нему позвонил генерал Медер с таким же запросом, и он успокоил его заявлением:
-- У меня сидит полковник Оберучев, и он утверждает, что ничего подобного не предполагается. Собирайтесь и уезжайте завтра на фронт.
Чтобы читателям был понятен этот диалог, я должен сказать, что арестные устремления кое-кого из членов комитета были направлены и в сторону Ходоровича и Медера. Против Медера был выдвинут целый ряд обвинений со стороны недовольных им офицеров и солдат, недовольных, главным образом, потому, что он был педант, и не один воинский чин претерпел от его педантизма и стремления к внешнему порядку. Серьёзных, криминальных обвинений против него, однако, выдвинуто не было, и Комитет решил его не арестовывать, а попросить Ходоровича немедленно убрать его, заменив другим лицом, что Ходорович и сделал без замедления.