Телятинка, поминутно спотыкаясь о разбросанные повсюду игрушки Бобика, разносила тарелки с пельменями. Она как раз ставила на стол последнюю, когда в передней раздался звонок.

— Это наш друг из Госстраха. Единственно и исключительно, — сказал Жачек, подмигивая жене. — Рассмотрел «Фрину» и торопится вернуть обратно.

Однако на пороге появилась тетя Веся, ведущая за собой бледную и озябшую Данку Филипяк.

Цесю пригвоздило к месту.

— Здравствуйте, — страдальческим голосом произнесла Данка, — Цеся, я не помешаю? Мне нужно с тобой поговорить…

Больше Данке не дали произнести ни слова. Папа Жак усадил ее за стол и положил на чистую тарелку изрядную порцию пельменей. Как-никак первая подруга с тех пор, как Телятинка, бедняжка, начала учиться в лицее. Такого гостя надлежало принять достойно.

— Пельмешек? — искушающе спросил Жачек.

Данка охотно согласилась, улыбнувшись через стол Целестине.

«О господи, — молилась Цеся, — лишь бы только родственнички не начали свои штучки!»

— Я не голоден! — возвестил миру Бобик, тараща глазенки и складывая трубочкой розовые губки. — Я поем только немножко морковки, в морковке есть витамин «эм».

— А в котлете витамин «ка», — слукавила тетя Веся. Бобик был помешан на витаминах, и это следовало использовать с умом.

— Тоже мне мания, — издевательски заметил Цесин отец. — Кто-нибудь когда-нибудь видел витамин?

— Я видел! — одернул его Бобик, свирепо хмуря светлые бровки. — Он был зеленый и ползал по тарелке.

— А какого он примерно размера? — поинтересовался Жачек, сохраняя полную серьезность.

— Вот такой, — показал Бобик. — С крапинками. На вид очень здоровый.

— Не может быть.

— Он мне сказал, что если я не съем салат, то никогда не стану пожарником.

— О господи! — сказал Жачек. — Это было бы чревато ужасными последствиями.

— Чревато, — повторил ребенок, наслаждаясь новым словом. — Чревато, черт побери.

— Сыночек!!!

— Чреватая кровяная котлета, — отчетливо произнес Бобик.

Цеся сидела как на иголках. Что подумает Данка об их семейке? Пока что ее родные показали себя не с наилучшей стороны. А ведь еще всякое могло случиться.

Вошел дедушка, уткнувшись носом в книгу. Недавно он приступил к изучению французской литературы, и занятие это целиком его поглотило. Оторвать от чтения старшего Жака мог только пожар. Глава рода машинально сел за стол, на ощупь взял ложку и отведал капусты, не переставая читать.

— Дедушка, — чуть ли не простонала Целестина, — у нас гости.

Дедушка как будто очнулся.

— Ах, да, — рассеянно пробормотал он, едва поглядев в Данкину сторону. — Простите, что я читаю, но этот Барбюс мне смертельно наскучил.

— Чреватый кровяной барбюс, — сказал Бобик, нехотя засовывая в рот ложку тушеной морковки.

Цеся боялась даже взглянуть на свою ослепительную одноклассницу. А тем временем собравшиеся за столом обращались с гостьей запросто, словно она не была обладательницей одухотворенного лица и загадочного взгляда. И, о стыд, отец даже позволил себе отпустить грубоватую шуточку насчет миндалевидных Данкиных глаз: он сказал, что, по всей вероятности, у нее есть еще одна пара миндалин, притом увеличенных…

Ох, как было бы здорово, если б можно было повернуть время вспять!..

Не намного, минут на десять: звонок бы раздался, когда Цеся была в кухне, — она бы сама открыла дверь и увела Данку куда-нибудь в укромный уголок. А так…

В конце концов Цеся отважилась поднять глаза на Данку, ожидая самого плохого. Однако на русалочьем лице гостьи играла снисходительная улыбка: кажется, ей было весело. Она с аппетитом поглощала пельмени и даже как будто стала чуть менее одухотворенной. «Это под влиянием моих милых родственничков, — подумала Цеся. — Они так безнадежно прозаичны».

Наконец можно было встать из-за стола.

— Идите, девочки, — проникновенно сказала тетя Веся. — Я помою посуду. Я все понимаю, сама когда-то была молода. Идите, идите к себе.

«К себе». Легко сказать. У самой двери Цеся сообразила, в каком состоянии оставила утром комнатушку, где жили они с Юлией. Позор. К сожалению, в квартире не было другого уголка, где две полувзрослые особы женского пола могли бы углубиться в интеллектуальную беседу. В кухне все вверх дном. К дедушке в комнату нельзя: надо же ему где-то единоборствовать с Барбюсом, да и вообще такого в заводе не было, дедушкина комната — святыня. У родителей все завалено глиной и гипсом, в углах, словно пугала, торчат обрубки незаконченных скульптур для индивидуальной маминой выставки; исключение составлял уголок за книжным стеллажом, где отец устроил свой кабинет, который со свойственной ему педантичностью содержал в идеальном порядке. Однако там он сам любил вздремнуть после обеда.

Цеся вздохнула. Увы, ничего не поделаешь…

Предупредив Данку, что в комнате немного не прибрано, она с опаской приоткрыла дверь.

О чудо! Юлия убрала комнату!

Это был верный признак того, что сестра работала. Всегда, прежде чем окунуться в стихию творчества, Юлия мыла пол, а иногда, в случае необходимости, даже окна. В комнате все сверкало, воздух был напоен запахом свежевыстиранных занавесок и дождя. Легкий диссонанс в эту симфонию чистоты вносил огромный стол сестры, заваленный изрезанной бумагой, заставленный незакрытыми бутылочками с плакатной тушью и множеством сосудов с грязной водой от кистей. Посреди забрызганного красками и клеем листа картона белел большой прямоугольник — след от произведения искусства, с которым Юлия, очевидно, умчалась на занятия в академию.

Цеся усадила Данку на диван.

— Здорово, что ты наконец зашла, — сказала она, преодолевая робость.

— Я должна была тебя поблагодарить. Такая у меня возникла внутренняя потребность, — ответила Данка. Слова ее прозвучали красиво и многозначительно.

— Не за что, — простодушно ответила Цеся и тут же засомневалась, стоило ли так отвечать.

— Павел поступил отвратительно. Никто не сделал для меня столько, сколько ты. И так бескорыстно, — продолжала Данка, полузакрыв свои подернутые туманом глаза.

— Не о чем говорить. — Цеся погрязла в банальностях.

— Я очень одинока, — сказала Данка печально и посмотрела Цесе прямо в глаза.

Целестина набрала воздуху в легкие. Одинока. О господи!

— Да? — задала она идиотский вопрос.

— Бесконечно одинока, — повторила Данка.

— А… Павел? — отважилась спросить Цеся.

— Павел не считает меня человеком. Моя внутренняя жизнь его абсолютно не интересует.

Цеся сочувственно вздохнула.

— Он только и знает, что спрашивает, почему я от всего прячусь! А как можно это объяснить? Я боюсь жизни. Ты тоже боишься жизни?

— Кто не боится.

— Мир такой чужой и неприветливый…

— Это верно, — согласилась Цеся. — Стоит выйти за порог, и у меня появляется ощущение, будто я прыгнула в ледяную воду… Ой нет, это я глупости говорю…

— Наоборот, это очень интересно, — сказала Данка без всякого интереса. — А мне ничего не хочется… из школы меня, наверно, выгонят… я ведь совсем не занимаюсь. Только целыми часами кручу пластинки. Смотрю в стенку, слушаю музыку, и мне становится спокойно.

— Хандра у тебя, что ли?

— Она у меня всегда, — простонала Данка. — Знаешь, я просто не вижу в нашей жизни смысла. Зачем учиться? Зачем мучиться? Все равно умрем.

— Это просто хандра, — заявила Цеся, наконец почувствовав себя уверенно на знакомой почве. — От нее можно избавиться. Я знаю несколько хороших способов. В зависимости от степени нужно…

— Я одинока, — перебила ее Данка, с тоской глядя в потолок.

— Если хочешь, — вырвалось у Цеси из глубины души, — я могу быть твоей подругой. Давай с завтрашнего дня заниматься вместе. Договорились?

— Ты это предлагаешь из жалости, — вздохнула Данка. — А я и того не стою. Я слабая, безвольная курица…

— А ты не будь курицей, — лаконично посоветовала ей Цеся, которой эта волынка постепенно начинала надоедать. — Возьми себя в руки. От депрессии лучшее средство — напряженная работа. Такая, чтобы сразу были заметны результаты.