Однажды был дождь, и на улицу нельзя было выйти. Все сидели в избе, и многим нечего было делать. Сидора позевывала от скуки и, наконец, обратившись к Иринье, проговорила:

   -- Хозяйка, пошить бы что дала, что-нибудь; что так-то сидеть.

   -- Сшить-то надо бы Дуньке платьице, только еще не скроено. Вот погоди, я к попадье схожу.

   -- А сама-то что ж?

   -- Где ж самой! Я вон ворот у Власовой рубахи не прорежу, неш мы учены?

   -- Какое ж тут ученье: раз поглядел и довольно, а то всякий раз к людям бегать. Давай-ка ситец-то сюда.

   -- А ты не изгадишь?

   -- А там увидишь.

   Иринья принесла ситец и подала его Сидоре. Та положила его на стол, поставила перед собой Дуньку, примерила, как что пускать, и начала кроить ситец. В этот же день она сметала платьице на живую нитку. Платьице вышло такое, каких у девочки никогда не было.

   -- Как же это, ведь у тебя своих маленьких нет, на кого ж ты шила-то?

   -- А неш мы от маленьких что учимся! -- сказала Сидора и засмеялась.

   Запахали в Хохлове уже на третьей неделе. День стоял веселый. Мигушкины пахать поехали на двух: на одной Влас, на другой Сидора. Влас присматривался, как пашет работница. Она была все в той же юбке и кофте, в которой пришла, и с тем же платком на голове, но только совсем сдвинутым на глаза. Ноги ее были босы, и она свободно шагала за плугом. Любила ли она эту работу или в ее памяти возникли какие-нибудь счастливые воспоминания, только она шла за плугом, точно на какой-нибудь праздник, спокойно, опираясь на его ручки, плавной, красивой поступью. Влас еще никогда не видал, чтобы в деревне кто-нибудь держал так себя за пахотой. Большинство баб и девок только безобразили себя. Влезут в сапоги, подоткнутся и идут нескладно, виляя корпусом, срываясь в борозду и изгибаясь то туда, то сюда. Но Сидора шла, как на картине, и Влас всякий раз, встречаясь с ней, невольно оборачивал в ее сторону голову и любовался ею. Чем дальше, тем больше он убеждался, что он мало таких баб еще видал. Об этом он раз сообщил Иринье. Иринья, должно быть, не была согласна с ним.

   -- Ну, а то что ж, -- сказала она, -- деньги-то взяла да сидеть будет; она и должна работать.

   -- Работать, да как.

   -- Как другие работают.

   -- В том-то и дело, что другие работают, да не так.

   -- Ну, и она не лучше других.

   -- Нет, лучше во всем...

IV

   В весеннюю Николу в Хохлове из старины велся обычай, чтобы в этот день бабы праздновали. Они покупали красного вина, распивали его и веселились. Еще с утра одна баба обегала избы, собирая по пятачку с каждой бабы на вино и по два яйца на закуску. Влас дал денег на двоих. На гулянье собирались и Иринья и Сидора. Гулянье должно было начаться после полден. Мигушкины напились чаю, наелись горячих лепешек с творогом и стали справляться. Иринье пришлось прежде справить ребятишек на улицу, но работница убрала посуду, взяла с полатей свой узел и пошла с ним в горенку. Вернулась она через несколько минут нарядная. Наряд ее был очень прост: голубое ситцевое платье с баской, черный люстриновый фартук и легкий шерстяной платок сиреневого цвета; на ногах ее были шагреневые полусапожки; но и этот простенький наряд совершенно изменил Сидору, -- эта же была баба, да не та.

   Она стала необыкновенно стройною и статною. У ней яснее вырисовывалась крепкая грудь, талья, правильные руки. Лицо ее из цветной рамки платка казалось нежнее, глаза получили особый блеск, и в них было уже что-то такое, что, раз взглянувши на это лицо, невольно хотелось повторить этот взгляд.

   Поскрипывая полусапожками, она подошла к зеркалу и стала оправляться перед ним.

   Влас, пораженный явившейся перед ним красотой, вытаращил на нее глаза и с изумлением, смешанным с восхищением, уставился на нее, а Иринья отчего-то сразу покраснела и кинула тревожный взгляд на Власа. Подметив выражение его лица, в глазах Ириньи блеснула тревога, и она лишилась способности прямо глядеть в глаза мужу и работнице. Глаза ее забегали туда и сюда, на лице выступала краска, и в руках появилась дрожь. Вдруг она опять мельком взглянула на Власа и украдкой вздохнула.

   -- Ну, я пойду, коли! -- сказала, отвертываясь от зеркала, Сидора.

   -- Ступай, ступай! -- сказала Иринья, стараясь попасть в свой обычный ласковый тон, но у ней на этот раз это не вышло.

   Влас по уходе работницы поднялся с места, потянулся, зевнул и проговорил:

   -- И мне, что ль, на улицу пойти, в избе-то скучно одному.

   -- Иди, а то вместе пойдем; я вот только наряжусь, -- сказала Иринья с особенной лаской в голосе и во взгляде.

   -- Ну, наряжайся...

   Иринья надела на себя шерстяное платье, повязала шелковый платок и шерстяной передник и тоже подошла к зеркалу. На ней все было богаче, чем на работнице, но наряд не только не придал ей виду, но, как показалось Власу, она в нем выглядела хуже, чем в будни.

   Платье, сшитое еще к свадьбе, когда она была стройнее и полнее, казалось мешковатым; розовый цвет шелкового платка бросал на ее лицо такие тени, которые ярко обнаруживали блеклость ее лица. Морщинки на лице не только не скрывались, но вырисовывались яснее, и глаза казались необыкновенно тусклыми. Все это было, конечно, едва заметно, но Влас это видел очень ясно. Иринья перед зеркалом и сама увидала все это, глубоко вздохнула и виноватым выражением поглядела на мужа.

   -- Ну, вот я готова, пойдем.

   -- Пойдем, -- сказал Влас и, снявши с колышка пиджак, стал надевать его.

   Бабы собирались на середке села, у двора Якова Финогенова, богатого и веселого мужика, любившего около своего двора всякие сходки. Они собирались одна за другой, разряженные. Влас внимательно приглядывался к ним и заметил, что не одна его Иринья, а многие из них от нарядов не выигрывали, а теряли, и что никому так наряд не шел, как к его работнице. В Хохлове было немало красивых баб. Влас глядел на них, сравнивая с Сидорой, и ни одна из них не могла с нею сравняться. Все не стоили ее, у всех были какие-нибудь недостатки; но тут было все в должной мере и полноте.

   Бабы стрекотали, как сороки, каждая стараясь говорить и точно боясь, что ей не придется принять участия в разговоре. У всех чувствовалось и в голосе и во взглядах неудержимое оживление, какая-то радость, чувство жизни, и это чувство красило их, делало пригляднее. Взгляды Власа всех чаще останавливались на лице Сидоры, и чем больше он глядел на нее, тем отчетливее подмечал в себе смутное, неясное, как туман, чувство, и мучительное и сладостное. Скользнув глазами по толпе баб, Влас встретился со взглядом жены, но его глаза ничего не выражали; Иринья заметила это. Для нее это было ново и неожиданно: прежде, когда они бывали на людях, при взгляде друг на дружку, всегда в их глазах вспыхивал одинаковый огонек, и глаза их точно сообщали что друг другу. Теперь же от взгляда Власа веяло холодом. Взгляд Ириньи выразил тревогу, но Влас этого не заметил.

   Вино скоро принесли, и бабы приступили к распределению его по столам. На столах появились бутылки, откуда-то взялись сковороды с яичницами, мятные пряники. Гулянье началось.

   Шум, смех и прибаутки разгорались с каждым выпитым стаканом, и когда черед обошел всех, бабы решили начинать песни. Долго сговаривались, какую запеть, наконец Старостина Катерина взмахнула платком и затянула:

   У-у-уж ты, Ва-а-аня!

   Ра-а-зу-у-да-а-алая го-о-олова,

   Да-сколь да-а-ле-е-че

   У-у-уезжа-а-ешь о-о-от меня...

   Песню подхватили все и запели с одушевлением. И когда составился хор, то из хора выделился необыкновенно сильный, звучный и красивый голос, покрывавший все голоса и отличавшийся от других особенным чувством, проникавшим в сердца других. Чувство это было -- тайная грусть. Влас встрепенулся, он любил песни; всегда слушал их с удовольствием; знал все голоса в селе, но этот голос слышал впервые. Он ему был еще незнаком. Он стал вглядываться, кто же это пел, и увидел, что это Сидора.