-- Озорницы, им бы зубы скалить.

   Она сбросила с себя кофту и села на постель, подобрав под себя ноги, а Макарка уселся на краю нар. Они стали говорить о деревне, о матери и нужде, как помер отец.

   Разговор увлекал обоих. Тетка вспоминала деревню, в которой она давно-давно не была, а Макарка -- только что минувшие дни. Он забыл, что он в Москве, где все ему кажется таким диким и чужим, как он плакал вчера с вечера.

   Но это забылось, только пока они говорили. Когда же день прошел, Макарка ушел на свое новое место и остался один среди равнодушных к нему и чужих ему людей, ему опять стало так же скучно, как вчера; как вчера, подступали к горлу слезы.

VII

   Макарка улегся спать прежде всех. Ему нечего было делать среди чужих людей, занятых всякий своим и которых Макарка почему-то боялся. Он пригрелся и было задремал, как сбоку у него зашевелилось, и слабый, не совсем чистый голос спросил Макарку:

   -- Мальчик! а мальчик! как тебя звать?

   Макарка откинул поддевку, покрывавшую ему лицо, и повернул голову. Его спрашивал лежавший с ним рядом Мишка.

   -- Макарка.

   -- Ты впервой в Москве-то?

   -- Впервой.

   -- И я впервой. Меня тятька привез; он в ездоках здесь живет.

   -- Ты когда же приехал-то?

   -- Третьевось.

   -- Вы как ездите -- на подводах аль на машине?

   -- На машине.

   -- А к нам машина не ходит. Мы на подводах, -- с сожалением проговорил Макарка.

   -- Ты что будешь делать?

   -- Шпули мотать, только я не умею.

   -- И я не умею. Похлебкин говорит -- легко.

   -- А он нешто ваш, Похлебкин-то?

   -- Наш. Он уже третий год живет. Бойкий.

   -- Не дерутся здесь ткачи-то?

   -- Похлебкин говорит -- нет. Это хорошо. Я очень не люблю, когда за уши таскают. Лучше голову ты мне оторви, а за уши не трогай.

   -- И за волосы не сладко.

   -- За волосы ничего, выдерут, еще вырастут. У меня дома братишка есть поменьше меня, а такой бедовый, он за пятак дается. Дай ему пятак и берись за волосы, а он повернется и вырвется.

   -- Что ж, он дома остался? -- спросил Макарка, и дремота с него свалилась, и ему уже не хотелось спать.

   -- Дома. Матке на помочь.

   -- А еще кто у тебя есть?

   -- Сестренка Матрешка, четырех годов -- бедовая... Такая погонялка -- куда ты, туда и она; я ее зимой все на салазках катал.

   -- А у нас маленьких нету, -- вздохнув, заявил Макарка.

   Мишка пропустил это мимо ушей и, увлеченный воспоминаниями, продолжал:

   -- Велела ей наряду принесть, а если, говорит, не принесешь, я с тобой водиться не буду.

   -- Девочки -- они ласковые.

   -- Уж очень ласкова. Мы поехали на станцию, она с мамой провожать нас увязалась... всю дорогу братцем звала. Дома, бывало, Мишкой, а тут -- братец.

   -- А опричь Похлебкина ваши деревенские есть?

   -- Нету. Да лучше. Похлебкин вон свой, да хуже чужого, и Митяйка озорник -- все рвануть хочет. Большие, как женихи, а с маленькими вяжутся.

   -- У нас тоже в деревне Филька есть, -- вспомнил Макарка про одного деревенского драчуна, -- ни к чему привяжется, а отколотит.

   -- Самих, знаешь, не били, -- вздохнув, проговорил Мишка.

   Мишка замолчал, а Макарка ушел в воспоминания о прошлом. Вспомнился Филька, который отколотил его вскоре после похорон отца, и больно стиснуло ему сердце. "А вот его не отдадут в Москву!.. Вот бы пришел сюда, тут не стал бы ни за что ни про что драться. Тут и тебе укороту бы дали.

   В таких думах Макарка заснул и видел во сне деревню. Будто бы стояла весна и цвела черемуха, а ребятишки наломали ольховых и березовых прутьев в дровах и сгоняли облепивших молодые деревья шершней. Макарка на одном стволе увидал вместо жука уцепившегося Фильку и стал бить его. Он бил, а Филька ругался, и чем дальше, тем больше. To, что Фильке было больно, задорило Макарку, и он стегал ожесточенней. Вдруг Филька сорвался с места и шлепнулся на землю. И Макарка увидел, что вместо Фильки перед ним выросла мать. У Макарки похолодело в груди, выпал из рук прут, и он проснулся.

   Когда Макарка понял, что это было во сне, сладко улыбнулся, потянул на себя поддевочку и опять заснул.

   Утром он пошел к тетке. Матрена сидела на нарах, перед ней на сундуке стоял чайник и посуда, она поджидала Макарку. Напившись чаю, Макарка стал осматривать двор. Он ближе подошел к кочегарке и взглянул в открытую дверь. Там стояли две огромные печки с топками, в которые пошло бы по большой кадке. Топки были внизу в яме, а наравне с землей поднимались верхи печей. Потом он подошел к большому двухэтажному корпусу, где шла фабричная работа. Внизу, за окнами, в хорошие ворота величиною, стояли машины резинщиков, а вверху помещались самоткацкие станки. Корпус был заперт, и в нем была тишина. Макарка подошел опять к спальне и встретил Митяйку.

   -- Что шляешься? -- спросил он Макарку полушутя, полусерьезно.

   -- На двор глядел.

   -- Погляди, погляди. А в бабки играть умеешь?

   -- Нет.

   -- И в свайку?

   -- И в свайку нет.

   -- Э, плохой ты! -- и пошел от Макарки прочь.

   На двор выходили ткачи, другие ребята. В углу заводили игру в бабки. Постарше присаживались, кто на лестнице, кто на подоконнике, и глядели на играющих, вели разговоры. Из кучерской выбежал Мишка и, увидав Макарку, подошел к нему.

   -- Ты что здесь сидишь, пойдем за кочегарку.

   -- Пойдем, -- согласился Макарка.

   Они забрались за дрова. За забором, утыканным железными гвоздями, был чей-то двор с садом, в саду распускались листья, разные кусты. В одном месте какой-то человек копал грядку, а возле него стояла маленькая девочка в розовом платье и глядела, как он работал. С поленницы открывался вид на Три горы; они увидали опять ту фабрику, про которую говорил Макарке крестный, другие строения в той части и ниже -- какие-то луга; на одном из них двигалась целая толпа людей.

   -- Солдат учат, -- объяснил Мишка.

   Они просидели на дровах до обода, потом пошли в кухню. К двенадцати часам стали собираться фабричные и рассаживаться за столы. Наевшись, ребята пошли из кухни, а кухарь, рыжий солдат с подстриженной бородой, стал убирать со столов.

VIII

   Через несколько дней корпус отперли и фабрику пустили в ход. Утром, в половине пятого, над кочегаркой раздался пронзительный свисток. Спальня зашевелилась. Подымались все с лохматыми головами, мятыми лицами; у ребят были слипшиеся глаза. Все спешили зачерпнуть воды деревянным ковшом и умыться. Умывшись, накидывали на себя какую-нибудь одежонку и, покрякивая, спускались с лестницы и шли в корпус.

   Корпус был длинный и высокий, как сарай. Посредине его вдоль тянулись железные столбы, а по сторонам стояли громоздкие и хитрые машины. Над ними вертелись уже пущенные в ход железные валы со шкивами. Такие же шкивы были приделаны у машин, и верхние шкивы с нижними соединялись ремнями. В конце корпуса, за деревянной перегородкой, в четырехугольной яме, в которую вела лестница, помещалась паровая, приводившая в движение весь корпус. Уже двигалась огромная стальная рука и вертела маховое колесо таких размеров, какого Макарка еще не видывал. Рядом с маховиком было колесо поменьше, с него кверху бежал широкий кожаный ремень и вертел другое колесо, укрепленное на длинном стальном валу. Этот вал тянулся через весь корпус, с него шла передача по всей фабрике.

   Машинки, к которым поставили мальчиков, стояли у наружной стены паровой. Устройство их было очень простое. На каждом станке было шесть веретен, на веретена нужно было надевать деревянные шпульки, на эти шпульки наматывались с катушек гарус или бумага. Были даже пристроены проволочные крючки, которые водили нитку во время наматывания от края до края. Мальчикам нужно было только вовремя вставить катушку, снять намотавшуюся шпульку и поставить опять пустую. Показывать, как это лучше делать Макарке, велели его сменщику, Ваньке, бойкому и насмешливому мальчику. Ванька наскоро рассказал ему, как что делать, и ушел.