-- Знать, охоч читать, -- спросил Абрам, -- коли перво-наперво книжек купил?

   -- Да, люблю, -- проговорил Захар.

   -- Где ж ты учился-то?

   -- У нас училище там есть.

   -- Сколько же ты годов учился?

   -- Три года.

   -- А свидетельство получил?

   -- И свидетельство, и похвальный лист.

   -- Молодец!

   -- У нас один такой даже в учителя вышел, -- промолвил вошедший перед тем в спальню Гаврила. -- Кончил одну училищу, его в другую да в семинар. Пробыл он там сколько-то, а теперь двадцать пять целковых в месяц получает и лето ничего не делает.

   -- Ах, братец мой, мало ли какие головы бывают! -- вымолвил дядя Алексей. -- У нас в батарее фирверкин был, так он тебя по чему хошь, бывало, загоняет. Бывало, офицер не всякий сговорить с ним мог. Кончил службу, его на вторительную оставляли, только он сам не захотел. В Питер, говорят, уехал да там в околоточные и поступил.

   -- А у нас дьячковский сын в становые вышел, -- сказал Гаврила. -- Отец-то, старичок, в покос сам сено убирает, а он на паре с кучером; картуз с кокардой. И жалованье, говорят, хорошее, и доход большой.

   -- А все-таки он не то, что наш хозяин, -- проговорил Федор Рябой, -- и из простого звания, и нигде не учился, а вон какие капиталы нажил. Намедни дворник говорил, потребовали его в участок. Приходит, а пристав-то ему руку подает да стул подставляет. А ведь мужик!..

   -- Про нашего-то хозяина что и говорить! -- сказал Гаврила. -- Таких и в Москве-то, чай, не много.

   -- И не мало, -- опять промолвил Федор. -- Их сколько из мужиков-то: Курчавые из мужиков, Носатый -- дедушка лапотником был, Коняшины тоже. Числяковы тоже, и Морозов, сам старик-то, ткачом, говорят, был.

   -- Ври! -- строго промолвил дядя Алексей и покосился на Федора. -- Морозов-старик пастухом был.

   -- А как же он капиталы нажил?

   -- А так, его, видно, бог счастьем захотел взыскать. Пас он раз скотину и заснул в поле. И видит он во сне, что на берегу ихней реки в песке лодка с золотом зарыта. Проснулся он и взмолился: "Господи, открой мне, где эта лодка!" Ему во сне и явилось опять: "Откроется тебе лодка, только ты счастья и здоровья не увидишь вовек". Он опять говорит: "Я не увижу, дети мои увидят". Тогда ему лодка и открылась. Забрал он все золото и возвел дело, а сам, говорят, после этого тридцать лет чах: жить не жил и умирать не умирал.

   -- Сам помучился, зато детей сделал счастливыми, -- сказал Гаврила.

   -- Да еще как счастливыми-то! -- промолвил дядя Алексей.

   -- Ну, вот, -- опять проговорил Федор, -- выходит, какой кому талан. Не родись пригожим, а родись счастливым, а наука тут ни при чем. Коли тебе не дано, то будь у тебя хоть вот какая голова, а все ничего не выйдет.

   -- У Коняшиных вон, как были живы старики-то, -- молвил Гаврила, -- и неученые дела вели, а как подросли сынки-то да обучились всему, от дела-то отбились. Один в заграницу уехал, другой на какой-то цыганке женился, третий пулю в голову пустил, и пошло все прахом. Бывало, кто под Девичьим гремит? Коняшины. А теперь и дома-то их незнамо кому попали...

   -- А Гусаковы-то: тоже сынки растрясли. Какие корпуса, братцы мои, стоят, а без окон, без крыши!.. Пройдешь мимо, жуть берет, а что прежде в этих корпусах делалось?!

   В разговор ввязались курчаки, и пошли воспоминания о прежнем, оценка теперешнего. Захар встал, незаметно вышел из спальни и прошел опять под навес еще раз посмотреть, где и что как расположено.

VI

   Вечером Иван Федорович позвал Захара в дом и дал ему выписку своих давальцев с их адресами, рассказал, когда к кому являться и к кому обращаться. А чтобы ему легче было все разыскать, он обещал дать ему на первый раз мальчика из красильни, который иногда ездил с прежним ездоком.

   На другой день утром Захар стал справляться в город.

   Во время закладывания лошади вышла заминка. Захар не мог легко закинуть ломовую дугу, и ему трудно было стягивать хомут. Иван Федорович, глядя на это, сурово сдвинул брови, но ничего не сказал.

   -- Смотри не перепутай, кому что, -- крикнул вслед выезжавшему со двора Захару Иван Федорович.

   -- Будьте покойны! -- уверенным тоном ответил Захар.

   Он вернулся поздно, так как на первых порах ему пришлось делать большую объездку: наверстывать вчерашний день, но он все сделанное роздал и, где что было, снова взял. Он привез пять кип, рассказал, как какую кипу делать, и пока красильщики таскали бумагу, он выпряг лошадь, убрал ее, напоил, задал корму другим двум лошадям и пошел в артельскую кухню обедать. Кухня помещалась в подвале под хозяйским домом. В кухне в это время пили вечерний чай дядя Алексей, красильный мастер, Василий Федоров, угрюмый, пожилой мужик, раскрашенный, как попугай, во всевозможные краски, дворник Михайла, Гаврила и Федор Рябой. Захар сказал им: "Чай да сахар", -- и попросил кухарку собрать ему с мальчиком обедать.

   Кухарка подала им большой ломоть хлеба, чашку щей и один паек говядины на большом деревянном кружке. Паек полагался Захару, мальчику говядины не было. Захар и мальчик с жадностью набросились на еду и ели долго, молча. Пока они обедали, все отпили чай и ушли из кухни, остался только дядя Алексей. Захар тоже подвинулся к самовару, налил себе чашку. Дядя Алексей подсел к нему и спросил:

   -- Ну, что, милая душа, съездил в город?

   -- Съездил.

   -- Разыскал давальцев?

   -- Разыскал.

   -- На чаек нигде не попало?

   Захар вопросительно взглянул на него.

   -- Что глядишь? Ездокам ведь дают: сложит товар, а ему где пятачок, где гривенник. Егор так много нажил.

   -- Мне нигде не дали, -- сказал Захар.

   -- Стало быть, не просил, а ты проси; как отделаешься, так и проси: пожалуйте, мол, на чаек.

   Захар на это ничего не сказал.

   -- А еще больше, душа милая, -- продолжал дядя Алексей, -- он наживал вот как... хозяин-то не по всем давальцам ездит, с маленьких-то велит ездоку получать. Вот получит тот сто или полтораста рублей и сейчас на эти деньги купит сериев или еще каких бумаг, отхватит у них на год купоны и говорит: "Мне их за настоящую цену уплатили". Хозяину-то бы только получить, -- он не погонится за тройчаткой или пятеркой; а у ездока-то от этого в кармане и припухнет.

   -- Всякие дела делаются! -- вздохнув, проговорил Захар.

   -- А то как же! хорошо жить захочешь -- все увертки выучишь...

   -- А это нешто хорошо? -- спросил Захар.

   -- Не хорошо, да выгодно, -- невозмутимо проговорил дядя Алексей, -- грех, да сладко. На белом свете, милая душа, один бог без грехов, а нам, грешным, правдой-то не прожить.

   -- Особливо, если не будешь стараться, -- слегка покраснев, проговорил Захар.

   -- И стараться будешь, на правде ничего не добудешь. От трудов праведных не наживешь палат каменных... А как маленько прилукавишь, оно и того... Вон Михайла-дворник семь рублей получает, а ходит щеголем да еще "Дюшес" курит, то и дело в пивную летает. Что же это он -- с одного жалованья?.. Так-то, милая душа! А ты, что мимо рук плывет, -- не упускай. Лови галку и ворону, а руку набьешь -- и сокола убьешь. Обидеть ты этим никого не обидишь, а у тебя все будут денежки водиться.

   Дядя Алексей встал со скамейки, истово помолился на иконы, надел картуз, вздохнул, запрятал руки за грудь фартука и медленно пошел из кухни. Захар остался один.

VII

   Захару приходилось ездить в город каждый день. Он вставал в пять часов, выкидывал навоз из конюшни, поил лошадей, засыпал им овса и шел пить чай. Потом он подмазывал полок, накладывал готовую бумагу, увязывал ее, накрывал брезентом и выводил запрягать лошадей.

   В городе он только два раза сделал ошибку: один раз позабыл, в какой цвет красить заказ, а в другой -- не заехал к одному давальцу. В остальном же у него все шло хорошо. Он быстро понимал, что ему хотели сказать, толком разъяснял всякое дело из города. Кроме этого, у Захара оказались другие достоинства. Иван Федорович любил иногда вечерком, во время ужина рабочих или в чай, заходить в кухню и сообщать им то, что он сам узнавал из отрывного календаря, который он очень любил читать, или из Капиного учебника. Он останавливался в дверях и говорил, например: