- Папа, идем скорей, - торопит девушка.

- Не спеши, дочка. Успеем, - успокаивает мужчина, но все же прибавляет шаг. - А главное, не забудь: как только прилетишь, дай телеграмму.

- Хорошо, папа.

- Смотри, Маринка! Я тут совсем изведусь один. Ты хоть и летчица теперь, а для меня - все равно ребенок…

Надо ли пояснять, что там на шоссе находилась я с отцом и что было это накануне войны? Отец провожал меня на отдых в Крым по путевке ЦК ВЛКСМ.

Вскоре мы добрались до ворот Центрального аэродрома и, предъявив билет, вышли на летное поле. Транспортный самолет показался мне громадиной. Я с любопытством обошла машину. Все в ней поражало меня. Привыкнув к маленькому учебному самолету У-2, на котором летала сама и обучала полетам других, сейчас рядом с огромной транспортной машиной я чувствовала себя маленькой и беспомощной.

Простившись с отцом, я заняла свое место в салоне…

Из жаркого Симферополя автобус должен был отвезти нас в санаторий «Красновка» в Ялте. Это был санаторий ЦК ВЛКСМ, куда направляли на отдых комсомольцев, премированных за отличную работу.

Через несколько часов предстояла встреча с морем. Я читала морские рассказы Станюковича, подолгу простаивала у картин Айвазовского, но никогда мне не приходилось видеть моря.

Наконец автобус, пропетляв, сколько положено, по раскаленному шоссе, прибыл на остановку «Перевал». Внизу ослепительно сверкало что-то огромное и светлое. Такое огромное и такое светлое, что глаза зажмуривались сами собой.

В Ялту мы приехали уже под вечер и почти тут же улеглись спать. Никакой телеграммы отцу я, конечно, не отправила, но, засыпая, дала себе слово прямо утром забежать на телеграф.

Летчики всегда поднимаются рано. Я встала первой, вышла на балкон. У самого берега высилась ель, картинно разбросавшая косматые ветви. А за ней раскинулось море. Только оно оказалось вовсе не синим. У самых берегов вода прозрачно-зеленая, дальше зелень переходит в синеву, потом приобретает сиреневый оттенок, синеет, [27] темнеет, чернеет, а уже на горизонте море снова становится светлым, почти неотличимым от неба.

Прекрасно и все вокруг. Среди переливчатой зелени краснеют пятна черепичных крыш. Синее, серое, красное, зеленое, белое - светотени создают такую гамму красок, что трудно оторвать глаза. А главное, все эти цвета и краски живут. Небо светлеет, алеет, подергивается желтизной, и море отвечает ему разноцветьем отражений. Краски неуловимо переливаются, смешиваются, становятся ярче, один тон переходит в другой, и вдруг из моря огромным огненным факелом вырывается первый ослепительный луч солнца. Тепло и празднично становится на земле. От крыш, от деревьев, от травы поднимается тончайший пар. Просыпаются птицы. Где-то слышится звон. Наступает утро.

Нет, море не обмануло меня! В жизни оно было еще прекраснее, чем в стихах и на полотнах художников!

Ночью я проснулась от страшного шума. За окном бушевал ураган, лил дождь. Утром на пляже было пустынно и неуютно. Море выглядело холодным, хмурым и все-таки было прекрасным. Не помню, сколько времени просидела я у воды. Прошло, видимо, часа два, пока я заметила, что на пляже нет никого, кроме меня. Сердце сжалось от неясной тревоги. Я бросилась к санаторию.

Первым человеком, которого я встретила на пороге, была наша нянечка. Она как-то недружелюбно посмотрела на меня и молча отвернулась.

Ничего не понимая, я влетела в свою комнату. Постели были неубраны, мои подруги по санаторию Валя Пономарева и Тамара Кончухидзе возились около чемоданов.

- В чем дело? Куда вы собираетесь?

- Ты что, с луны свалилась? Война…

* * *

Война - короткое и страшное слово. Сразу изменило оно все вокруг. Серьезней и старше стали мои сверстники. В один миг словно поблекли яркие краски нарядного приморского города. Неуютным и неприветливым выглядел даже наш красавец санаторий.

К полудню нам стало известно: в первую очередь отправят к месту постоянного жительства военнообязанных мужчин. Как будет обстоять дело с нами, девушками, никто [28] не знал. А между тем выехать из Ялты было не так-то просто.

Мне посоветовали обратиться в местный военкомат. Я так и сделала. Зашла к военкому, сказала, что я летчица и что хочу на фронт. Военком окинул меня недоверчивым взглядом и попросил летные документы. Предъявить их я никак не могла: документы остались в Москве. Услышав об этом, военком еще раз оглядел меня с головы до ног и не без ехидства предложил зайти в следующий раз, когда стану постарше…

Испытание

Только в начале июля получила я возможность вернуться в Москву. Отец не встречал меня на вокзале. Из его записки, оставленной на столе, я узнала, что он работает подряд две смены и будет поздно. Отец осунулся, похудел. Мы не могли наговориться в тот вечер. Я призналась, что решила идти на фронт.

- Что ж, дочка, сейчас, наверное, нельзя иначе, - медленно сказал отец. - Тяжело мне, но знаю - по-другому нельзя. Человек должен жить в ладу со своей совестью. Это - главное…

Как благодарна была я ему за то, что понял меня и не отговаривал. В тот вечер я еще раз убедилась: отец был мне прежде всего большим другом…

С просьбой об отправке на фронт мы с подругами обратились в райвоенкомат Ленинградского района. Но и в Москве в первые месяцы войны молодые летчицы-спортсменки на все заявления и просьбы о зачислении в действующую армию получали только отказы. Однако мы не унывали и продолжали писать в различные инстанции.

В райком комсомола мы заходили всегда, как в родной дом, потому что секретари районного комитета Наташа Лебедева, Сергей Косовский, Николай Абрютин понимали и поддерживали нас. Помогли они мне и тогда. Райком направил меня на должность летчика-инструктора в Центральный аэроклуб имени В. П. Чкалова.

Мне в то время едва исполнилось восемнадцать. Тысячи тысяч моих сверстников вступили в войну в сорок первом. Многие так и не вернулись домой. Давно это было. [29]

Но сколько бы ни прошло лет, какие бы бури ни сотрясали планету, через годы, как свет далеких звезд, будут доходить до живущих их голоса. Голоса, звучавшие перед атакой и расстрелом, перед последним броском в небытие и бессмертие.

В минуты наивысшего духовного накала до конца обнажалась правда характера и натуры, очищенная от всего наносного, показного и беспощадно определяющая цену человека в жизни, степень его мужества, верность флагу.

Оставшись один на один с совестью, надо было сделать выбор между жизнью и смертью. И выбор делался безошибочно. Матрос в окровавленной тельняшке поднимался с последней гранатой навстречу танку. Летчик предпочитал таран парашюту. Солдат, обнаружив, что рядом все полегли, сжав зубы, один шел на врага.

За спиной у одного из них был Севастополь, у другого - Сталинград, у третьего - безымянный грустный осенний перелесок с белым кружевом берез. За ними была вся Россия, без которой не существовало для солдата ни солнца, ни любви, ни самой жизни. А лет моим сверстникам было еще так мало, и птицы звенели в небе, и ждали любимые, и полыхали под холодными звездами черемуховые рассветы, и так неистово хотелось жить…

А когда начинаешь думать о жизни, то первые мысли твои - о матери. Ведь от нее все дороги наши под солнцем и наша судьба. Она учит сделать первый шаг в жизни, ей мы поверяем свои мечты, заботы, тревоги. И нет для матери большего счастья, чем сознание, что дети ее выросли стоящими людьми. Такими, что не подведут друга, выстоят в час испытаний, выдержат на трудном переходе.

Комсомолец Казьмин писал матери с фронта в октябре 1942 года: «Не листай, мама, закапанные воском листы древних книг, не ходи к деду Архипу Найденову, не ищи вместе с ним святого чуда. Послушай меня: мы побеждаем смерть не потому, что мы неуязвимы, мы побеждаем ее потому, что мы деремся не только за свою жизнь. Мы выходим на поле сражения, чтобы отстоять святая, святых - Родину. Когда я произношу это слово, мне хочется стать на колени».