И ученый мир не сразу принял ньютоновскую механику, как известно. Она стала общепонятной и употребимой только тогда, когда она была обработана его последователями.

Глава 5

ПЕРВЫЕ УЧЕНИКИ

Он в конкретных словах разъясняет то, что говорил другой, то, к чему мчалась мысль и чувство другого, более глубоко понимающего человека, он не поймет, исказит его, но именно потому его поймут массы: потому что он ухватит частичку нового и соединит его с вековым народным.

В.И. Вернадский.

Из письма Н.Е. Вернадской 29 января 1889.

Наверное, это нормально, что снижение уровня, достигнутого великими умами, происходит, по-видимому, всегда. Во-первых, неизбежна некоторая энтропия мысли, закономерное упрощение ее при распространении среди множества несхожих умов, даже не упрощение, а некоторое усреднение. А во-вторых, усвоение научных и философских положений зависит и от потребностей. Недаром же говорят, что человек пришел вовремя или, напротив, опередил свое время, то есть, от его личного достижения возьмут ровно столько, сколько требуется в настоящее время, в чем ощущается потребность для развития наличного общественного сознания, а нечто останется (если оно есть) для освоения еще и в будущем. А в-третьих, личность настолько больше своего творения, настолько сложнее, противоречивее в своих интенциях, недосказанностях и прозрениях, что все излишнее разнообразие и недосказанные искания должны оставаться за пределами актуального движения научной мысли. Важен общепонятный результат и все завоевание научного способа мышления, собственно говоря, и состоит в удержании личного вклада многих в безличной форме, в создании общего идеального тела, строящегося из подобных друг другу блоков, а не в личностной неповторимой форме. Но важно, что изделие сохраняется и используется.

Поэтому философские произведения нужны нам в той личностной “неизреченной” форме, в какой созданы, они хороши вечной тайной и новым каждый раз прочтением. Научные же труды ценны в своем общем и безличном, общепонятном виде, поэтому без труда входят в общее достояние.

Положение Аристотеля, согласно которому причина времени содержалась не в движениях материальных тел, а в душе, чтобы быть понятным, требует вникания во весь строй мысли и учения Аристотеля, оно не самостоятельно, но исходит из более сложных первоначал. Достаточно того, что все восприняли идею о возможности и необходимости с помощью времени измерять перемещения, что время – число движения. Прокл и другие ученики и толкователи упростили представление о неясной и непонятной причине времени и немного упростили мысль учителя, допустив возможность отождествить время с движением. (14). А упрощаясь далее, уже не в обработке специалистов, а просто в среде обучавшихся в школе людей, оно превратилось в расхожее мнения о том, что время просто идет в результате движения далеких небесных тел (связано с движением, значит зависит от движения), потому во всем круге нашего повседневного опыта оно служит образцом равномерности и упорядоченности. Как мы видели, Августину пришлось очищать учение Аристотеля от таких вульгарных наслоений.

Примерно то же произошло и с представлением о времени и пространстве Ньютона, со сформулированным им его знаменитым причинным определением. Оно создано гигантским усилием мысли, содержавшим весь огромный потенциал этой личности, возможно, самой структурно богатой из всех когда-либо приходивших в науку личностей. Это прорыв в вечность. Ньютон создал новое громадное духовное пространство. Он построил не новую науку на некоторых аксиомах, из которых выводятся некоторые доказуемые теоремы. Его книга создала новую реальность, а новые науки понасоздавали в ней его первые ученики.

Им глубокого порыва, такого мощного усилия совершать уже не нужно, зато важно обработать достигнутое, и тут требуются таланты иного рода. И они не замедлили явиться.

На протяжении всего XVIII века совершалось упоительное, радостное и самозабвенное освоение новых пространств. Здесь начинали осматриваться, обустраиваться и жить. Требовалось применить законы движения ко всему возможному кругу опыта, к практике кораблевождения, стрельбы из орудий, к созданию движущих и движимых машин и механизмов. Не такое уж большое количество, зато первоклассных ученых усовершенствовали ньютоновскую механику и сделал ее понятной массам, так сказать. (15).

Один из таких первых учеников Ньютона был механик, математик и физик Леонард Эйлер. Если Ньютон – высший разум науки, то Эйлер – ее земная душа, ее неутомимый и вездесущий работник. Нет такой отрасли математики и механики того времени, которой он не коснулся бы и не развил: теорию упругости, математическую физику, оптику, теорию музыки, теорию машин, баллистику, морское дело, страхование и т.д. и т.п. И повсюду он изумительно продуктивен, обладает какой-то доведенной до высшего выражения избыточностью умственной деятельности. 800 работ, в числе которых монографии, учебники, практические руководства для техников. Его работы переведены на все европейские языки уже тогда, издаются и до сих пор. Им написано около трех тысяч писем к коллегам. Он всех знал и его все знали. Он член всех самых известных ученых обществ Европы, самый известный деятель двух новых тогда академий – Петербургской, где прошла большая часть его научной жизни, и Берлинской, фактическим руководителем которой был 25 лет.

И самое первое определение, которое высказывают исследователи его творчества – удивительная ясность, простота и прозрачность его построений. Он олицетворение математической конкретности. Эйлер относится к тем талантам, которые умеют говорить просто о сложном, всегда показывать не только конечный результат, но и представлять путь, который к нему привел, поэтому полностью открыт и обозрим. Он прирожденный педагог. Он перевел геометрические построения Ньютона на язык математического анализа и в таком виде они стали массовыми, школьными и практическими. И естественно, Эйлер не мог не коснуться идеи разделения основных понятий на абсолютные и относительный, как и времени с пространством и различия между ними.

Итак, в ньютоновской картине мира даны два пространства: абсолютное и относительное, то же и время. Как к этому отнестись, спрашивает Эйлер? Как среди массы относительного найти одно истинное и абсолютное? А вот как. Мы никогда в сущности два сразу не имеем в виду а занимаемся одним чем-нибудь, нам никогда не требуется такой избыток пространств и времен, мы никогда не дойдем до истинного, если начнем перебирать, что относительно чего движется. Следовательно, надо просто договориться, что мы имеем ввиду, и на этом успокоиться.

Что такое пространство или место относительное? Не часть ли абсолютного? Любое место есть часть неизмеримого или бесконечного пространства, в котором находится весь мир. Внимание, вчитаемся еще раз: вместо двух качественно различных по происхождению пространств и времен, вместо неизреченного и непостижимого ньютоновского духовного или идеального источника истинного математического времени и пространства берется одно качество обоих: это материальная вселенная. “Место есть часть неизмеримого и бесконечного пространства, в котором находится весь мир. Принятое в этом смысле место обычно называют абсолютным, чтобы отличить его от места относительного, о котором речь будет ниже”.( Эйлер, 1938, с. 41). Отсюда и вывод: если тело занимает одну за другой части этого пространства, следовательно, оно движется, если не переменяет части – покоится. Но как же отличить в этом случае покой от движения? Эйлер выходит из затруднения так: “Удобнее всего будет в конце концов договориться (подчеркнуто мною – Г.А.) так, чтобы, отвлекаясь от окружающего мира, мы представили себе бесконечное и пустое пространство и допустили, что в нем помещены тела; если они в этом пространстве сохраняют свое место, мы должны заключить, что они находятся в абсолютном покое; если же они переходят из одной части этого пространства в другую, то мы должны сказать, что они находятся в абсолютном движении”. (Эйлер, 1938, с. 43). Значит, все отсчитывается от абсолюта-Вселенной и возникают простые абсолютные движение и покой.