Медсестра еще не дошла до моей парты, а ребята уже силой держали над крышкой мою руку, которую я хотел спрятать. «Товарищ медсестра! Товарищ медсестра! Посмотрите на этого мальчика!» Медсестра, минуя остальных, направилась прямиком к последней парте. И вот я стою в центре всеобщего внимания. Помню, как у меня дрожали коленки. Все ученики смеялись и корчили мне рожи. Медсестра смерила пятно у меня на руке вдоль и поперек пластмассовой линейкой и покачала головой. Шепотом переговорила с учительницей. Потом нас отпустили на переменку.

Через некоторое время мне повторили манту, мне одному, втайне от одноклассников. Вышло то же самое. Когда я увидел снова расползающееся пятно, я чуть не сгорел со стыда. Меня мучила теперь не только травля — травили меня всем классом, целый месяц перевирая слова стихов и песенок, чтобы бросить мне в лицо постыдные слова.

пели они, пихаясь и дыша мне в лицо. А когда мы по родной речи проходили стишок «Преда Бузеску»,[13] они его переиначили так:

Так вот, еще больше мучило меня само это красное пятно, которое расползалось изо дня в день, и я не мог его остановить, не мог ничего поделать. Как будто мне на лоб поставили клеймо каленым железом — так я себя чувствовал. Я делал себе компрессы, я лизал его чуть не по полчаса — вдруг спадет — но увы! Я был чахоточный, и мне грозил профилакторий, как шепотом, но громким, сказала медсестра учительнице, а класс услышал, и после, голосочками из мультфильмов, распевал мне вслед: «Профилакто-о-орий! Профилакто-о-орий!»

У нас в классе была одна девочка, ее звали Петруца, чернявенькая и в самом потертом из класса фартуке. У ее родителей не было денег даже купить повязку с номером, нарисованном желтой краской, как у всех нас, и мама вышила ей номер желтыми нитками на лоскуте бумазеи. На единственном общем снимке, который нам сделали в четвертом классе и который стоил десять лей, потому что был цветной, хотя и вышел плохо и нас всех просто заставили его купить, Петруца сидит в среднем ряду на второй парте, рядом с Флешериу Даном, а я еле виден черным пятнышком в глубине класса. Петруца была очень веселая, быстрая, как воробышек, и ни в кого не влюблена, хотя у нас в классе был полный разгул, все были в кого-то влюблены, а кое-кто даже в нескольких, мы дошли до того, что стали играть в фанты на поцелуи, залезая с ногами на парту, и некоторые целовались не просто так, в воздух или в щечку… Мне нравилась Лили, но я был такой робкий, что стоило Лили только взглянуть на меня, я удирал прочь со всех ног. А когда начались эти дела с манту, я потерял и последний кураж… На каждой переменке я шел в уборную для мальчиков и запирался в кабинке, чтобы тайком проверить пятно на руке. Я не мог удержаться и не посмотреть, не спала ли краснота, хотя у выхода меня вечно поджидал какой-нибудь тип со словами: «Эй, Чахотка, таблетку принял?» В кабинке клозета стены были изрисованы дурацкими рисунками и такими же дурацкими стишками. Рисунки изображали девочек враскорячку, намалеванных безобразно и со стрелой между ног, а на конце стрелы было написано очень гадкое слово п…да. В стишках тоже было это слово, да и другие тоже. Один стишок был даже написан ручкой на двери каким-то мальчиком постарше, видно, отпетой шпаной, потому что был грязный донельзя.

Однажды, когда я вернулся в класс из уборной, вокруг одной парты толпилось много народа. За партой сидела Петруца с подружкой и устраивала ребятам «оракула»: задавала каждому вопросы по тетрадке. Есть ли та, в кого ты влюблен, в каком она классе, высокая или низкая, блондинка или брюнетка, хорошо ли учится и т. п., и на каждый ответ чертила в тетради линеечку. Потом разрезала страничку по три линеечки, и выходили цифры: 323, 132, 231 и т. д. По ним Петруца говорила, любит ли тебя та, о ком ты думаешь, или ты ей только нравишься, а также были и другие возможные ответы. Народ хохотал и веселился, но больше всего всем хотелось угадать, кто о ком думает, то есть кто в кого влюблен. Петруца как раз разобралась с последним желающим, а от переменки оставалось еще минут десять (переменка была двадцатиминутная, но учительница обычно появлялась не раньше, чем через полчаса), так что я подошел как раз вовремя. «Сделай Чахотке, — раздались крики. — Может, он тоже втюрился в какую-нибудь там свою чахоточную!» Я не смог улизнуть, меня подпихнули к двум девочкам за партой и ждали, чтобы Петруца начала свои вопросы. Она сначала не хотела, быстро закрыла тетрадку и засунула было ее в ранец. «Все, хватит, училка идет!» — «Да сделай же, сделай, ничего она не идет!» — закричала ее подружка и вырвала тетрадь у нее из рук, так что Петруце пришлось устроить «оракула» и мне тоже.

Не знаю, почему, но я, отвечая, думал о ней. Бедненькая, у нее была кожа с зеленоватым оттенком, и волосы… какие-то вроде сальные. Дома она вкалывала не покладая рук: прибиралась, готовила, присматривала за двумя младшими братьями — это я знал от мамы, говорили на родительском собрании. При этом она хорошо писала сочинения, а по углам страничек рисовала пионы и бабочек, за что получала от учительницы на балл выше. Петруца принялась за свой вопросник. Я ответил на все, думая о ней, но глядел отворотясь, чтобы никто не догадался, о ком я думаю.

И пока я отвечал на вопросы, что-то произошло. Я заметил это по Петруце. Может быть, куда-то подевалась ее веселость. Не знаю, что я на самом деле чувствовал, но как будто бы все остальные вокруг нас больше не имели значения, как будто мы остались с ней один на один в пустом зале. После того как я дал все ответы, она прочертила линеечки, и «оракул» получился такой: «Она тебя любит, но скрывает это». Все заулюлюкали, но тут вошла учительница и — журналом по башке — стала разгонять нас по партам.

Последним уроком в тот день, поздно вечером, было рисование. Его вела у нас не классная руководительница, а студентка-практикантка, которую наши хулиганы, особенно Стрину и Дубинук, мучили, как крестьяне пойманных конокрадов. Бывало она, рыдая, выбегала из класса. «Таким, как ты, надо жить в пещере», — сказала она раз со слезами на глазах Стрину, выведенная из себя его свинскими выходками. «А вы меня отнесите в пещеру на закорках», — отвечал тот, скалясь. За что директор бил его целых десять минут перед всем классом, пока не избил в кровь. Но он все равно не унялся.

За окнами класса сплошной завесой шел снег. Стемнело. Снег вдруг сделался розовым, и, если долго на него смотреть, начинало казаться, что весь класс взлетает вверх, к небу. Петруца сидела со мной рядом, потому что на рисовании мы могли садиться, с кем хотели, так что все рассаживались, кто в кого влюблен. И Петруца вдруг взяла и пересела за мою парту. Я отсел от нее на другую, она — за мной. Я панически боялся, чтобы кто-нибудь не подумал, что я в нее влюблен! Но все-таки остался с ней. Мы рисовали на листочках зимние пейзажи — дома, покрытые снегом, и снеговиков. У меня набралась уже целая стопка этих листочков, волнистых от акварели. Я как раз вырисовывал трубу под снегом и дым, который шел из нее, когда снова вокруг нас установилась странная тишина. Я испуганно покосился на Петруцу: она не нарисовала совсем ничего, ее листок был белый как снег. Как я до сих пор не заметил, что она не рисует? Она уставилась вниз, и я видел не глаза, а одни ресницы. И, когда я меньше всего ждал, она тихо коснулась моей руки перепачканными в чернилах пальцами. У меня заколотилось сердце, но не потому, что ее ладонь лежала поверх моей, а потому, что она поднималась вверх по моей руке, медленно задирая рукава моей формы и рубашки! Мало-помалу из-под ее пальцев показалось мое кошмарное багровое пятно, оно росло и ширилось, на виду у всех, пока она оголяла мне руку все выше, к локтю. И не знаю, какого черта я не мог даже пошевельнуться, даже отдернуть руку! Рука обмякла на грязной крышке парты, и вот уже пятно вылезло на свет целиком, круглое и багровое, как будто след от горячего утюга. Класс с его обитателями превратился в цветную размазню, а снежинки неподвижно зависли за окном и только мерцали.