Затем сенатор отворил кабинетные двери и крикнул Савелия. Савелию было приказано доставить с поварни то, что можно унести с собой в карманах кафтана: ломти хлеба, сложенные попарно и прослоенные толсто нарезанным салом.

— С голоду не помрете, — сказал Ржевский. — Ступайте. Потом вас найдет мой человек. Вас узнать несложно, а вы его узнаете так… хм… чтоб ему не называть моего имени… Он спросит вас, как выйти к Большому Каменному театру. И вы, несколько шагов его провожая, сможете с ним переговорить. Запомнили?

— Большой Каменный театр, — повторил Ероха.

— Доводилось ли вам вступать в кулачные побоища?

— Нет, разве что в детстве.

— Плохо. Нерецкий тоже не сумеет за себя постоять.

— Дайте мне оружие! В Корпусе нас всех учили фехтованию…

— Хороши вы будете со шпагой! Нет, ни шпаги, ни кортика вы не получите… И даже трость не получите, хороши вы будете с тростью… Нужна обычная дубинка, которую можно спрятать под кафтаном! Дубинку принесут и потихоньку отдадут. Ступайте и помните — вам нужно дождаться Нерецкого и привести его ко мне целым и невредимым. По моим соображениям, он может вскоре появиться. Ступайте.

Ероха поклонился и вышел из кабинета, но окрик «стойте!» вернул его.

— Вас, сударь, в Корпусе обучили говорить по-французски и обращаться с астролябией, но самой важной науки не преподали. Это — наука говорить «нет». Поняли? Теперь — ступайте.

Очень довольный тем, как сложился визит, Ероха поспешил на Вторую Мещанскую.

Он там уже знал многие закоулки поблизости от нужного дома; знал, где можно присесть, чтобы видеть двери и ведущие во двор ворота с калиткой; знал, где нужно встать, чтобы встретить мальчика-блинника, совершающего с лотком обход местности вокруг харчевни, в которой он служит.

Оказавшись на Второй Мещанской, Ероха прежде всего убедился, что Нерецкий еще не возвращался. А затем приступил к несению караульной службы.

Он слонялся вокруг дома часа полтора, когда прибыл посланец от Ржевского — бородатый детина простецкого вида, одетый обыкновенно, в красную рубаху с косым воротом, синие порты, белый холщевый балахон, при этом в хороших сапогах. Этот посланец хлопнул Ероху по плечу и осведомился, как выйти к тиянтору. Ероха даже не сразу признал знакомое слово. А признав, взялся проводить детину до такого угла, откуда дорога уже лежала бы прямо. Они пошли рядом, и посланец, ведя беседу о ценах на овес и солому, преспокойно передал Ерохе дубинку с удобной петлей на ручке и железный крюк, наподобие тех, что служат в мясных лавках для подвешивания кусков туш. Он был загнут с обоих концов, и детина подсказал Ерохе, что этот снаряд следует зацепить за пояс портов и подвесить дубинку сбоку, чтобы удобно было доставать. Затем он обещал, что к вечеру сам придет на подмогу, пожелал Божьей помощи и убрался прочь.

Занятый беседой, Ероха не заметил, что за ними пристально наблюдают трое — хорошо одетая на мещанский лад женщина, чья нарядная юбка брусничного цвета была малость короче необходимого, и два чухонца в коротких бурых кафтанах со стоячими воротниками, в поршнях из свиной кожи, стянутых сыромятными ремешками, обвивающими ноги поверх кое-как намотанных онуч чуть ли не до колена.

Эти люди обратили на него внимание в миг передачи дубинки и видели всю процедуру прилаживания ее под полой кафтана.

— Верши, — шепнул приятелям чухонец постарше. — Что за лащи хандырят?

— Не шуры ли?

— Да уж не лохи…

— Что завьюжился?

— Изроптят басвинску мастыру…

— Некен. Не дадим.

Если бы Ероха услышал эту речь — то понял бы, кто перешептывается, на него глядя. Болтаясь по кабакам, он видывал всякое ворье; при нем, пьяном, мошенники толковали на своем наречии, именуемом байковским. Какие-то слова застряли в памяти — Ероха знал, что себя эти господа именуют мазами и шурами, прочих — лохами, своих подруг — марухами, а слово «жулик» применимо и к ножу, и к мальчишке, будущему шуру.

Но Ероха был всецело занят дубинкой и не заметил подозрительных чухонцев.

Они явно были озабочены его блужданиями по Второй Мещанской — когда незнакомый человек бродит взад-вперед со скрытой под полой дубинкой, то явно затеял что-то противозаконное, и это опасно для тех, кто в этой же местности собирается вершить свои воровские дела.

— Он тут шилго шатомается, — сказал тот, что первым его приметил. — Да масу не охлынаешь.

— Захороводим, — решил второй и обратился к подруге: — Приламонься, карючок, охлынай лаща, пущай разлемзает, для чего у Разживина шатомается.

Купец Разживин торговал с размахом — и новые ювелирные лавки в недавно построенном Гостином дворе завел, и старых на Мещанских улицах не оставил.

Женщина, которой с виду было не более двадцати пяти лет, сильно нарумяненная — выйти на улицу без румян согласилась бы редкая петербурженка, — кивнула и внимательно посмотрела на Ероху.

Он был небрит, в страшной шапке, в кафтане с чужого плеча, но опытный взгляд не обманешь, тем более — в тот миг женщина видела его четкий красивый профиль.

— А клевый лащ… — сказала она и тут же занялась собой.

В отличие от светской дамы, которая с утра часа четыре сидит перед тройным зеркалом, эта со своей внешностью долго не церемонилась. Тут же слетел с головы платок, открыв светлые волосы, заплетенные в косы и уложенные венцом. Откуда-то из складок юбки явился маленький хорошенький чепчик, был натянут, вздернут, кружевная оборка бойко встопорщилась. Простая полотняная косынка исчезла с груди, а явилась красивая батистовая и была уложена складками с ловкостью неимоверной. При этом декольте женщины как-то углубилось и расширилось.

Минута потребовалась на то, чтобы мещанка преобразилась в девицу, которая скорее всего служит в почтенном доме.

Из платка женщина быстро изготовила узелок, поместив туда полотняную косынку, и пошла Ерохе наперерез с тем, чтобы столкнуться с ним, выронить ношу, а далее — как Бог даст. Обычно ей такие затеи удавались — кто не откажется потолковать с прехорошенькой мордашкой, заглянуть в глазки, которые лучатся нежностью и лукавством.

Как на грех, именно в ту минуту Ероха помышлял о женитьбе.

О чем-то же надо думать, меряя улицу шагами, вот он и воображал, как будет прекрасно, если удастся воротиться во флот. Женитьба в списке наиважнейших дел стояла на первом месте. То есть кого попало брать он не желал — а вот начать маневры в свете, самому высмотреть подходящую особу, начать с ней махаться, убедиться в ее соответствии званию моряцкой жены он мог сразу, едва восстановив свой мичманский чин. Женщин в Ерохиной жизни было десятка четыре или более — кто ж их считает во хмелю. И ни одна в жены не годилась. Как-то так вышло, что с приличными дамами он почти не был знаком, если не считать материнских подруг. Но мать давно уже на кладбище, возле отца, и некому поездить по приятельницам, разведать насчет девиц на выданье или хорошеньких молодых вдовушек, изучить их с пристрастием. Что бывает, когда женишься по сватовству, устроенному чужими людьми, Ероха знал — довольно было вспомнить Новикова.

Женатому человеку не до водки, женатый каждую копейку в дом несет, женатый гордится сыновьями — так говорил себе Ероха, и вдруг с его грудью соприкоснулась женская грудь, раздалось трогательное «ах!», незнакомка отступила, и ошеломленный Ероха увидел ее лицо.

— Ax! — повторила она, указывая на оброненный узелок, лежащий у Ерохиных ног. И сделала движение, как если бы собиралась нагнуться, показав при этом низко открытую грудь, ту самую ложбинку, которая так соблазнительно глядится, обрамленная нежным батистом. Ероха уставился в декольте, которое было живым ответом на его мечтания. Мгновение спустя опомнился, подобрал узелок и вручил прелестнице.

— Ах, сударь, — сказала она, — я такая неловкая…

— Нет, это я неловок, — отвечал Ероха. — Там не было ничего хрупкого?

— Нет, нет, там ленты, шитье… я уговорилась встретиться тут, на углу, с горничной госпожи Синебрюховой, чтобы передать ей… Прости, сударь, бога ради…