И не более ли прозорливыми (конечно, случайно и неосознанно) оказались боевые офицеры из Георгиевской Думы Сибирской Армии, к Пасхе 1919 года поднёсшие Александру Васильевичу Орден Святого Георгия III-й степени «за разгром армий противника Русскими Армиями под управлением Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего Адмирала Колчака»[148]? Ведь в исторической перспективе отходят на задний план реальные успехи русских войск весною 1919-го, тогда впечатлявшие, но оказавшиеся мимолётными, — и смысл этого удостоения видится совсем в другом: Армия возлагала на своего предводителя Крест, оказавшийся столь же тяжёлым, сколь и почётным, а ближайшие события напомнили имеющим память, что небесный покровитель самой почётной награды Русского Воинства даже в «официальном титуловании» своём был Великомучеником прежде, чем Победоносцем… Войска благословили Верховного «белым крестиком», но не прообразовало ли это благословение открывавшийся перед адмиралом крестный путь?

Нельзя умолчать и ещё об одном благословении. Согласно рассказу адъютанта Колчака, ротмистра Князева, перешедшим линию фронта священником был доставлен от Патриарха Московского и всея России Тихона фотографический снимок с иконы Святителя Николая, пострадавшей при обстреле Московского Кремля большевиками в 1917 году, и письма, благословляющего на борьбу против захвативших власть безбожников. Свидетельство Князева, человека, по некоторым отзывам, довольно легкомысленного, может быть подвергнуто сомнению, но его упоминание о поднесении Колчаку в Перми увеличенной копии этой иконы[149] находит подтверждение в современной событиям прессе, сообщавшей, что при посещении Верховным Правителем освобождённой от большевиков Перми 19 февраля 1919 года Епископ Чебоксарский Борис, временно управляющий Пермской епархией, действительно «благословил его иконой Святителя Николая Чудотворца, представляющей собою точный снимок с чудотворного лика Угодника Божия на Никольских воротах священного Кремля»[150]. Ясно, что официальное обнародование благословения Святителя Тихона немедленно навлекло бы на Патриарха лютые гонения богоборческой власти, чего не могли не понимать Верховный Правитель и Высшее Временное Церковное Управление, находившееся в Омске; но об особом характере врученной адмиралу иконы — копии кремлёвской святыни, кажется, может свидетельствовать повышенное внимание и почтение к ней как самого Колчака, так и Православного церковного люда. «Глубоко верующий Адмирал с благоговением принял св[ятую] икону и решил, что эта святыня отныне будет сопровождать его во всех трудах и походах», — сообщал журнал Церковного Управления; в свою очередь, «благочестивые граждане г[орода] Омска пожелали поклониться св[ятой] иконе Угодника Божия и всенародно помолиться перед нею о спасении отечества», следствием чего стали прошедшие по благословению Архиепископа Омского Сильвестра многолюдные крестные ходы 23 и 30 марта[151]. Всё это позволяет предположить, что об иконе и вправду знали нечто такое, что, не попадая на страницы официальных изданий, возбуждало тем не менее особенно горячее и ревностное её почитание.

Конечно, тогда, зимой — весной 1919 года, все думали о победах и надеялись на успех, видя в благословении Церкви залог грядущего возрождения России. Но Бог судил иное — и уже вскоре Армия во главе со своим Верховным вступила на стезю мученичества, завершившую земную судьбу Александра Васильевича Колчака скорбной, но по-прежнему героической нотой.

Последние месяцы жизни адмирала, неоднократно и достаточно подробно отражённые в исторической литературе, были омрачены ощущением повсеместного предательства, наиболее демонстративного со стороны иностранных контингентов — бывших союзников, сейчас становившихся врагами не лучше большевиков. Колчак, по свидетельству одного из его сотрудников, осенью 1919 года внимательно читавший «Протоколы Сионских мудрецов»[152], быть может, готов был склониться к мысли о «мировом заговоре» против России, но действительность представлялась намного проще и… гаже: главным мотивом «союзников» оказывалось элементарное шкурничество — желание как можно скорее выбраться из чужой страны, камуфлируя свои побуждения пышными «демократическими» заявлениями. И началось всё это достаточно рано — начальник одной из русских дивизий ещё 12 декабря 1918 года писал Верховному:

Тогда весы ещё колебались: посетивший Сибирь Военный Министр независимой Чехословакии, генерал М.-Р. Стефанек, был искренне возмущён позорным поведением своих соотечественников («сказал, что он может принять почётный караул лишь от честных войск, а от таких войск, которые ищут компромиссов и занимаются политикой, он принять не может») и демонстрировал это весьма ярко (у одного из упорствовавших «сорвал чешскую ленточку, приказал арестовать, лишил права возвращения на Родину и предложил застрелиться»)[154]. Увы, самоубийства приходилось ожидать не от шкурников, а от тех доблестных героев-союзников, которые тяжело переживали разложение в собственных рядах, — как полковник И.В. Швец, застрелившийся после отказа своих подчинённых выполнить боевой приказ: «Быть может, он думал, что его поступок заставит образумиться покатившееся назад Чехословацкое войско. Но Швец ошибся. Легионеры похоронили его с музыкой, с речами, с биением себя в грудь, и продолжали уходить в тыл»[155]. А после того, как генерал Стефанек трагически погиб в авиационной катастрофе, его преемник сразу же утешил тех, кому покойный запрещал возвращаться в Чехословакию: «Пусть приезд наших послов будет для Вас вестью, что настанет конец старому и что неотвратимо приближается день, когда начнётся последний поход, тот наипрекраснейший поход — поход домой. «Домой!» — это Ваш девиз, и к нему обратим все наши силы»; послы же привезли и письмо от главы Чехословацкого государства, профессора Т.-Г. Масарика, ещё более откровенное, если только это было возможно:

«Нейтралитет» вскоре обернулся оккупацией чехословаками железной дороги (важнейшей в Сибири транспортной артерии), соглашениями с наступающей Красной Армией, партизанами и мятежными гарнизонами, в ряде случаев — ударами в спину русским войскам, и нашёл свою кульминацию в выдаче на смерть адмирала Колчака; однако несправедливо было бы приписать эгоистические действия и побуждения только чехословацким контингентам, привлекающим наибольшее внимание прежде всего в силу значительной численности, которая зачастую и позволяла им становиться «главным фактором» сибирской катастрофы. На самом деле, своекорыстием отличались практически все «союзники» (в кавычках или без кавычек), и совершенно справедливы наблюдения и вывод одного из старших офицеров штаба Верховного, сделанные ещё в ноябре 1918 года: