Когда Духневу сказали, что к нему на обучение зачисляется и тот парень, который летал с Краличевым, тот истолковал это как попытку досадить ему и оскорбить. Он подумал, что парень после катастрофы вообще не сможет снова летать. Так обычно и бывало. Страх побеждал. Поведение незнакомца удивило Духнева, и он решил: раз уж парень снова стремится в небо после всего пережитого, значит, у него есть воля и из него может получиться летчик-истребитель. «Только почему именно я должен его обучать, почему парня не направят к кому-нибудь другому? Эх, ты, Краличев, Краличев, - сетовал он, - простишь ли ты меня? Ведь если бы ты не полетел в тот день, ты остался бы жив. Этот парень, [40] которого с завтрашнего дня мне предстоит видеть ежедневно, будет напоминать мне о тебе, и я предчувствую, что не смогу любить его… Прости меня! Может быть, я и не прав. Может быть, должен принять его всей душой и сделать из него такого же летчика, каким был ты? Просто не знаю, как поступить, а тебе известно, что я не умею быть двуличным. Я буду очень холоден с тем, кто не погиб вместе с тобой…»

На аэродроме, куда перебросили нас, курсантов, ежедневно царило оживление. Пришло время самостоятельных полетов. Духнев очутился в своей стихии: ободрял курсантов, объяснял, что и как делать. Из-за травмы сам он летать не мог, но очень переживал: злился, когда ему не нравился полет, и прыгал от радости, когда ученик оказывался способным. Хвалил Валентина, Соколова, Стефана Ангелова, а когда следил за моими полетами, становился безразличным и не произносил ни слова. Все чувствовали натянутость в наших отношениях и старались как-то смягчить ее, но Духнев ловко ускользал от этого и оставался непроницаемым. Какое-то особое расположение он испытывал к Илие Тотеву и не скрывал этого. Будучи человеком оригинальным, он и любил себе подобных. Илия Тотев продолжал все так же небрежно относиться к своей внешности, и офицеры грозились наказать его, а Духневу, напротив, именно это и нравилось в Илие. Ему не хотелось, чтобы все люди походили один на другого, как головки булавок. Ведь он и сам не походил на своих коллег. Одна из больших его слабостей заключалась в том, что он был легко увлекающимся человеком. Как раз по этому поводу однажды Илия Тотев ему сказал:

- Мы беспокоимся, что вся эта история с Симеоновым слишком затянулась.

- Вы летчики или адвокаты? - поморщился Духнев.

- Извините, товарищ, но…

- Опять ты со своим «товарищем»? Какой я вам товарищ? Я царский пилот! Обращайтесь ко мне по уставу, - прервал его Духнев, но при этом не смог скрыть, что подобное обращение ему все-таки льстит.

- Нет, только товарищ. И я ни за что не позволил бы себе осквернить это слово. Так вот, хотел спросить о ваших взаимоотношениях с Симеоновым. Непорядок [41] это! Он летает, как дьявол, а вы молчите, ни словечка не вымолвите.

- Да кто же хвалит дьяволов? - многозначительно улыбнулся Духнев. - Кто их хвалит? Их только ругают, мешают им творить свои дела.

- Что-то мы не замечали, чтобы вы мешали, однако…

- Послушай, друг, что я тебе скажу. Боюсь, что ты слишком много хочешь знать обо мне. А мне хотелось бы остаться Духневым - таким, какой я есть. Сожалею, что уже немного себя выдал.

- Действительно, выдали, сказав, что дьяволов никто не хвалит. Наверное, вам очень хочется его похвалить, а вы из-за какого-то глупого предрассудка молчите как рыба.

- Ну вот видишь! Ты угадал. Хитрец, ты меня ограбил! Теперь я уже ничто. Придется стать другом вашего… Только я не согласен на любую дружбу. А какая дружба может быть между вами и таким человеком, как я? Вы не пьете, не учиняете скандалов, имеете какие-то свои особые идеалы, которые, если быть искренним, мне кажутся странными.

Духнев вроде даже пожалел о внезапно вырвавшейся откровенности и быстрыми шагами удалился по направлению к летному полю, на противоположной стороне которого приземлился самолет.

Но своему слову он остался верен. Уже на следующий день курсанты заметили, что он как-то неожиданно и резко изменил свое отношение ко мне. Почти каждый день ему приходилось летать со своими воспитанниками, и он с нескрываемым удовольствием садился в самолет вместе со мной. Высоко в небе Духнев чувствовал себя в своей стихии - его земные увлечения там приобретали совсем иной смысл: он заставлял машину подчиняться себе и совершать те же безумства, которые он совершал на земле. Небо представлялось ему бесконечной ареной, где можно и испытать себя. А во мне ему нравилось спокойствие, самообладание.

Проходили дни и месяцы, и курсанты становились опытными пилотами. Мы словно пьянели от счастья и забывали обо всем постороннем, стоило нам только оторваться от земли. Небо завладело нашим разгоряченным [42] воображением, мы покорялись его притягательной силе и какие только вольности не позволяли себе!

Подобные увлечения не оставались без последствий, а это, в свою очередь, служило поводом для постоянных шуток. Один из нас как-то долетел до родного села Рупки в Северной Болгарии, устроил там совсем необычное представление перед своими изумленными односельчанами и, уверенный, что никто не узнает о его выходке, развернул машину в сторону гор Стара-Планины. Вся беда заключалась в том, что он не рассчитал, сколько бензина нужно для подобного представления, и, когда находился над горным хребтом, топливные баки самолета оказались пустыми. Пилот едва сумел приземлить самолет в Казанлыкской долине, где тоже состоялось представление, но уже совсем иного рода.

Случай с Мавровым оказался еще более интересным. Этот курсант задумал засвидетельствовать своей Джульетте любовь, причем самым необыкновенным способом. На любовное свидание он прибыл, разумеется, на самолете. Начал кружить над селом, над школой, а среди учениц, выскочивших во двор, находилась и его Джульетта - Янка. Она размахивала косынкой, как было у них договорено. Но, по-видимому, белый цвет подействовал слишком сильно на чувства новоявленного Ромео, и самолет, потерявший в руках еще неопытного, молодого и рассеянного пилота скорость, плюхнулся на широкой сельской площади…

Участие в таком своеобразном воздушном хулиганстве принимал и Духнев. Но в отличие от нас он, воздушный волк, знал, как выпутаться из любой опасности. В небе он чувствовал себя уверенно, не терял спокойствия. Когда наши отношения с ним улучшились, он стал даже отдавать мне предпочтение перед другими курсантами. При этом Духнев бравировал своей дерзостью. Однажды мы, перелетев через хребет Стара-Планины, взяли курс на Габрово. Духнев вел самолет над городом, почти задевая крыльями крыши домов. Сделав несколько кругов над одним из районов, он всякий раз, когда самолет пролетал над маленьким кокетливым двориком, сбрасывал на землю плитку шоколаду. Из кабины я все отлично видел и заметил, что во дворе сидит какая-то женщина, ожидающая подарков с неба. Вернувшись на аэродром, Духнев сказал: [43]

- О шоколадке никому ни слова, ладно?

- Ну ясное дело. Даже Чкалов и тот допускал шалости. Пролетал под мостом, а потом взял да и перелетел через Северный полюс.

- Отлично тебя понял! - Духнев остался доволен мной. Но, опьянев от радости, мы, молодые летчики, быстро начали трезветь. Наши приключения, сколь занимательными они ни выглядели, вели к подрыву дисциплины, а могли привести и к несчастным случаям. И вот тогда мы сказали себе: конец своеволию! С небом шутить нельзя! На нашем собрании присутствовал и Духнев. Он тоже резко осудил проявления лихачества, а потом, оставшись со мной наедине, сказал:

- Инструкторы могут себе позволить сбрасывать шоколадки, но курсантам это запрещено. Для них подобные действия опасны.

- Только поэтому?

- Эх, ну какой же ты хитрец! Не только поэтому. Опьянение - это болезнь молодости. Я знаю это и потому делал вид, что не замечаю ваших безумств. Но все бывает хорошо до поры до времени. То, что ты говорил о Чкалове, парень, относится не ко мне, а к вам. Мне не доведется летать над Северным полюсом, а вам один господь знает, что предстоит. Самолеты, на которых мы сейчас летаем, безусловно, устаревают, и кто знает, какими их заменят. Вы будете летать на новых машинах. Можешь себе представить машину, которая, например, будет летать со скоростью звука? Вот вам нечто подобное перелету через Северный полюс.