Колхозники сразу почувствовали тяжелую руку Якова Васильевича. Не поклонишься Кваше — зуботычина. Своевременно не уступишь ему на улице дорогу — удар плетью. Колхоз теперь назывался «общественным двором», и староста села — его полный хозяин.

За три дня Кваша навел на «общественном дворе» образцовую дисциплину. Всех опаздывавших на работу — в строй. Команда: бегом! Одна потеха смотреть, как семенят ногами да путаются в длинных юбках старые бабы.

— Не отставать! Марш-марш!

Гонит староста всех в школьный спортивный городок. Брусья, турники, лестницы Яков Васильевич распорядился выкрасить черной краской. Здесь Кваша чинит расправу. Опоздавшим — веревку под мышки, а потом с песенкой: «Ну-ка, бабушка Настасья, дрыгай ножкой нам на счастье» — полицейские подтягивают женщин к перекладинам.

Редко кто выдерживает до конца эту пытку. Повисит какая-нибудь баба Домаха шесть-семь минут — и в обморок. Тогда сам Кваша возьмется за веревку, опустит несчастную старуху на землю, окатит ее водой из ведра и снова под перекладину. Потом Яков Васильевич не спеша раскурит важно трубку и пойдет домой пить в тени под яблоней охлажденный в погребе самогон и заедать его свежим творогом.

Свой добротный дом староста Кваша превратил в настоящую крепость. Из колхозных досок построил высокий забор, а за ним два ряда колючей проволоки. К дверям, обитым кровельным железом, приладил изнутри надежные засовы. Во всех окнах — мешки с песком, специальные бойницы для ручного пулемета.

Не может спокойно жить староста, пока в приднепровских лесах держат оборону красные полки. Но скоро им придет, как говорят немцы, капут. Три эсэсовские дивизии пройдут по лесам, и вместе с ними местные полицейские прочешут чащобы и поставят крест на лесном убежище комиссаров и чекистов. По мнению Кваши, большое дело совершил бывший председатель колхоза Варава. Выдал гестаповцам лесные партизанские базы. Одного жаль Кваше: все продукты и вещи растащили немецкие солдаты. Только из последнего партизанского тайника сумел Яков Васильевич прихватить для себя десяток полушубков да пять мешков сахару, а остальное добро досталось немецкому коменданту. Жадный, черт, а ублажать его надо.

И полицейскую службу нести надо: не спускать глаз с дороги, следить за «новым порядком» в селе, задерживать всех окруженцев, всяких красных бродяг и под конвоем отправлять на проверку в немецкую комендатуру. А там допрос, и кто вызвал малейшее подозрение — к стенке и в яму.

Шестой десяток пошел Якову Васильевичу, а глаза у него такие, что с любым цейсом поспорят. Вот и сейчас: только он глянул в окно, сразу насторожился — какие-то незнакомые люди зашли в Христину хату.

«Сама Христя молодуха хлесткая, а муж тряпка-тряпкой, и фамилия подходит, словно марку на конверт приклеили, — Кисель. — Не переставая наблюдать за Христиной хатой, Яков Васильевич пощипывал бородку. — Сашко Кисель — тряпка, да с коммунистами одно время якшался. Бойкая женушка его ходила в колхозных звеньевых и на клубной сцене выкаблучивалась. В мать пошла. Покойная Евдоха была мастерица на песни. В молодости переплясывала всех парубков на гулянке. Ай девка — вихрь! Когда-то Евдохины песни и пляски чуть с ума не свели».

Яков Васильевич поежился, вспомнив, как хлестал его уздечкой отец, приговаривая: «Не чета тебе эта плясунья, не ровня всякая голь, а будешь за ней волочиться, со двора тебя, собаку, сгоню, без наследства оставлю». А уздечка так и свистит, так и свистит… Отступая от окна, Яков Васильевич наткнулся на табуретку, больно зашиб колено и загремел на весь дом:

— Опять в селе чужие люди. Пошли, сыны, проверим.

— Хозяюшка, нельзя ли у вас водицы напиться? — Нина звякнула щеколдой и заглянула в хату.

— Вода не квас, не продаем — даром даем. Пейте на здоровье!

Не поворачивая головы, Христя взяла ухват и, ловко подхватив чугунок, отправила его в печь.

Озаренное жаром лицо молодой хозяйки казалось румяным яблоком. Вышитая красными розами блузка — старая, штопаная, но чистая; клетчатая юбка без пятен. Покончив с горшками, хозяйка вынула из печи дымящийся ухват. На металлической рогатке сверкнули угольки.

— Разрешите, хозяюшка, прикурить.

Христя оглянулась и удивленно подняла брови:

— О, да тут вся полиция! — Она поднесла дымящийся ухват к самому носу Пляшечника и быстро заговорила: — Разве теперь господа полицейские просят? Сами берут, не спрашивая. Вон наш староста Кваша… Десять дней, как приехал в село, а уже первый богач. Эх, говорит, жаль, что нет в живых моего переяславского кума, барышника Блохи. Мы бы теперь при новой власти банкирами стали.

— Барышник Блоха?! Он жил на окраине Переяслава в Пидварках, не так ли? — переспросил Бугай.

— Где он жил, я не знаю, а говорю вам, что слышала. — Она подула на угольки. — Прикуривайте.

Хозяин хаты с опаской прислушивался к словам жены и, как бы стараясь заглушить их, чиркал спичками.

— Зря добро переводите. — Пляшечник, закурив козью ножку, затянулся.

Последним в хату стремительно вошел Кролик:

— Товарищ старшина, полицаи… — и словно прикусил язык, да поздно: несмотря на все предупреждения, все-таки произнес он запретное слово.

Хозяйка с мужем переглянулись. Пляшечник, поправляя на рукаве широкую синюю повязку, грозно заметил:

— А мы кто? Одного поля ягоды.

Дверь с шумом распахнулась, и Христя увидела на пороге старосту Квашу с плеткой в руке, а за ним двух его сыновей, вооруженных винтовками.

— Что за люди?! Кто такие? — кольнул глазами старик.

— Свои, папаша!

— Свои?! Те, что корову со двора свели. Какой я тебе папаша? — помахивая плеткой, напустился жилистый старик на Бугая. — Я тебе покажу, сукин сын… Запляшешь у меня под свинчаткой. Предъявляйте документы!

— Можно и документы показать. Зачем так горячиться? Они у нас в полном порядке, господин начальник полиции.

— Староста!

— Господин староста! — с подчеркнутым уважением поправился Синокип и развернул командировочное предписание. — На трехдневный сбор направляемся в Переяслав. — А про себя подумал: «Знакомая морда, где-то я встречал этого старика со струистой бородкой. Да это тот вахмистр… В лесу его видел на вороном коне у партизанской землянки».

— Грамотный. Сам вижу, — смягчился Кваша, возвращая документы Синокипу, Пляшечнику и Кролику. — А вот ваше дело швах, — просматривая справки Бугая и Нины, прошамкал он. — Окопы рыли. Большевикам оборону строили. Задерживаю. Пройдете проверку в немецкой комендатуре. Выходи! — Староста указал плеткой на дверь.

— Куда же вы, Яков Васильевич? Вы в нашей хате редкий гость, — засуетилась Христя. — Прошу вас присесть к столу. Вареники с сыром только что поспели. И сметанка свежая. — Она загородила дорогу. — Нет, я вас так не отпущу, хоть вареничков отведайте.

— Господин староста, а по маленькой, а? По лампадочке, как говорит теперь у нас в Гречаниках батюшка. Давайте за наше приятное знакомство… — Пляшечник отстегнул от пояса флягу. — Чистый спиртик… По рюмочке пропустить — прелесть!

— Спиртик, говоришь? — в нерешительности приподнял картуз Кваша.

Пляшечник заметил, как блеснули глаза у сыновей старосты.

— Девяносто шесть градусов, золотая проба! — прищелкнул языком Пляшечник.

— Ну, разве что по рюмочке, — согласился староста.

— Садитесь, садитесь. — Христя метнулась к печке. На столе появилась миска с горячими варениками.

Пляшечник взял миску, встряхнул вареники.

— Пусть в нашей жизни будет так: сверху ты или снизу, а чтоб всегда плавал в масле.

Староста одобрительно кашлянул в кулак и потянул в ноздри запах разливаемого в граненые стопки спирта.

После первой чарки все жадно набросились на вареники. Пляшечник снова налил старосте и его сыновьям. Те, даже не моргнув глазом, выпили по второй. Старик, обмакнув в сметану вареник, покосился на Ивана и Нину.

— Вам, задержанным, кукиш… Оборону красным строили.

— Слышь, батя, а немец им с неба, с красного солнышка, листовочку: «Дамочки, заройте ваши ямочки». Хи-хи-хи! — давясь смешком, словно вареником, подскакивал на деревянной лавке, как на коне, чубатый, в синей рубахе полицай, старший сын старосты. «К Днепру иду с бомбежкою. За Днепр пойду с гармошкою». Ловко им немец написал.