– Пойдем-ка выйдем на секундочку – я вам кое-что хочу почитать дать. Ррраз вы и впрррямь не малолетка.

Натягивая уже куртку, и не слишком веря, что молодой человек поразит ее сенсационным чтивом (а про недочитанный, увы, с пятницы журнал уже и слышать не желая в этом полит-содоме), – как только вышли на полутемную лестничную клетку, Елена вдруг увидела в его руке замелькавшую стопку ярких, супер-миниатюрных, красивых листовок – форматом с сигаретную коробку. Машинально тут же схватив маленькую пеструю листовку и подивившись, на какой же дивно-тоненькой – папиросной, в буквальном смысле – бумаге она напечатана, – с любопытством прочла впотьмах мельчайшим шрифтом набранные первые строки, потом быстро по диагонали пробежала микроскопически сжатый красивый типографский текст – и, не веря своим глазам, в полном эстетском кайфе от прочитанного, удивленно перевела взгляд на обладателя этого богатства.

– Только не очень сорррите здесь этим… Я удачно выррразился? – переспросил он с очаровательным, самоироничным, самолюбованием на роже.

Круче антисоветчины, чем содержалась в листовке, и мечтать было трудно напечатать. Никогда, ни в одной совковой газете, ни в одном разговоре ни с одним человеком, Елена не слышала столь абсолютного, полного, наотмашь, выражения того, что и сама по этому поводу думала. Коммунистический режим объявлялся незаконным, бандитским и захватническим. Сжато и четко, и неожиданно весьма сносным литературным языком, в нескольких всего фразах, напоминалась история прихода бандитов к власти в 1917-м и неопровержимо излагались главные факты злодеяний правящей партии и спецслужб против собственного народа – начиная с 1917-го – и не кончая никогда. Российские граждане призывались к актам гражданского неповиновения и созданию параллельных структур управления страной. По диагонали, через всю листовку, как на гербовой бумаге шли три нежные, словно водяные знаки – белая, синяя и красная – полосы, а в центре золотел стилизованный трезубец.

– А как… Как вас зовут? – быстро, с жадным восторгом, шершавя пальцами тончайший пестрый листик, переспросила Елена, боясь, что собеседник сейчас куда-нибудь исчезнет – вместе с листовками – или что кто-нибудь сейчас выйдет на лестничную клетку – и спугнёт разговор.

– Вот видите, как пррросто оказалось заставить девушку самой хотеть с тобой познакомиться! – рассмеялся он. – Зовут Евгением… – и, заметив, что она опять обиделась, раскатисто добавил: – Да перррестаньте вы, наконец, ррреагиррровать так на мои шутки! Подождите меня – мне нужно здесь кое-что доделать. Может быть час… Не больше. А потом вместе пойдем к метррро – поговорррим заодно по дорррроге.

Просьба его подождать показалась ей жутким хамством. Но наличие в его карманах благословеннейших, правдивейших и смелейших листовок – и тот факт, что он как-то несомненно был к ним духовно причастен – как-то застраховали его от того, чтобы она немедленно же развернулась и ушла, не сказав ему больше ни слова.

– Не-а, я, пожалуй, пойду. Что-то мне здесь как-то… Как-нибудь в другой раз. Можно я это с собой возьму?

– Ну а имя-то мне свое скажете на пррра-ащание – или так и нет?

Не придумав, как съязвить в ответ, она промолчала и как-то зачарованно пошла вниз по ступенькам, решив не нагнетать драматизма ожиданиями ползучего лифта.

Едва Елена вышла из подъезда, к ней, отслоившись от мокрой буро-палевой стены (она потом так и не могла с точностью восстановить показатели бокового зрения, как будто попала под гипноз цыганок-воровок), подошел сбоку карамазый («загорелый» – сказала бы она – если б это не звучало абсурдно в ноябре) кареглазый паренек, на пару-тройку лет ее старше, со стриженой большой головой и эффектными чертами лица неумного, но прытко-жадного и циничного увальня (Крутаков потом насмешливо разнес в пух и прах все эти «прямолинейные» определения – но ничего другого на лице хмыря, и вправду, написано не было) – в импортной куртке из вывороченной замши и крепких левисовских джинсах в обтяжку, дорогую красоту которых сильно портили вопиюще толстые его ляжки.

– Ну как? Интересно тебе было? Понравилось? – спросил паренек с разболтанной приятельской ноткой в голосе, шагая с левого боку, подстраиваясь, с ней в такт, и по-собачьи заглядывая ей в глаза.

– Что именно? – настороженно переспросила она.

– Да ладно тебе, брось – ты что не заметила: я напротив тебя сидел?

Елена поклясться была готова, что этого человека у Дябелева в квартире не было – и хоть она и не взялась бы свинтить по деталькам, из памяти, каждого из присутствующих, но этого холуйски-богато одетого, явно системного, хмыря с вызывающей мордой точно бы заметила. Тем не менее, как в какой-то загипнотизированности – от неловкости ситуации («Ну как же ему прямо дать понять, что он врет? Мне ведь неловко за него, что он так нагло врет!») не зная, как стряхнуть со своего пути это существо, Елена продолжала идти с ним рядом.

– Слушай, а ты куда поступать собираешься? – панибратски заглянул он опять ей в глаза.

Елена как в дурном сне, как заколдованная, сжав зубы, выговорила:

– На журналистику.

– Отлично! Отлично! – он выдержал подозрительную паузу, и тут же, выкатив глаза на нее, слащаво, в приглушенных тонах, нехорошо наклонив голову, переспросил: – Извини за личный вопрос – а язык у тебя – какой?

«Маньяк», – твердо решила про себя она – опасливо держа язык за зубами.

– Я имею в виду… Иностранный язык у тебя – какой? – лениво как-то вывалял фразу непрошенный спутник.

Елена не ответила, судорожно думая куда здесь, в этом грязном заднем дворе с запертыми подъездами, от него бежать, если что – и чем вообще все это грозит.

– А ты английский выучить, случайно, не хочешь? – конфиденциально, таким тоном, как будто рублем дарит, переспросил парень. – За границу ездить, причем часто, реально, есть перспективы. Я в Мгимо учусь – английский уже как родной. Ты знаешь… только между нами – хорошо? Я тебе вот что скажу: главное, это сразу попасть в хорошую компанию! – (на этих словах он выразительно с силой прихлопнул себя по ляжке правой ладонью.) – Вот я попал в хорошую компанию, – (прихлопнул еще раз – еще сильнее.) – Мне повезло, и теперь хорошие люди мне помогают, продвигают меня, я два раза в Штатах уже был! А там, на этой квартире, где мы с тобой сейчас время прожигали… Там же ведь есть между ними люди опасные… – (он скривил губы – как будто ему пытались подсунуть ядовитый гриб). – …Не все, конечно – но есть. Опасные! Ты, может быть, этого не понимаешь… Опасные – и безнадежные… – (продолжал он, уже изображая на губах презрение – как будто ядовитый гриб с тарелки он выбрасывал вилкой прямо в помойку.) —…Без всяких перспектив! – (слово перспектива он по официозной традиции произнес с лишним «е» после «р».) – Обсосы! – оборвал он сам себя уже без всяких политесов. – Всю жизнь маргиналами будут! Тебе это нужно? А? Ты достойна лучшего, по-моему. Ты, с твоей внешностью, можешь…

Что такое маргиналы Елена не знала, да и спрашивать не слишком хотелось. И в памяти моментально прокрутилась история годовой давности, с бесшумной белесой женщиной, пришедшей к ним в спецшколу вербовать на «подготовительные курсы» в высшую школу КГБ: «работа с языком, поездки за границу, перспективы, продвижение в любой профессии» – посулы совпадали до комичности буквально. Чтобы наладить неформальный контакт, та женщина даже доверительно зашла в женский сортир на четвертом, где все девицы прыгали в резиночку на переменке. И двое (дугоногая, с вечной недовольной гримасой на губах Лариса Резакова – и еще кто-то – Елена теперь почему-то никак не могла вспомнить, кто второй) откликнулись и, с благословения завучихи по идеологии, вместо уроков, поехали с женщиной куда-то «на собеседование». И из всего класса только любимая, робкая Аня Ганина – знавшая немецкий лучше всех, – едва завидев вербовщицу, жестко сказала Елене: «Ни в коем случае даже не подходи к ней и не разговаривай. Во всяком случае я к этой организации никогда и никакого отношения иметь не буду. Мне мама дома все про них объяснила: с ними никогда нельзя иметь дела». Резакова же потом, на любознательные вопросы товарок, браво отвечала, что «не прошла» экзамен, завалив психологический тест.