«Один-единственный», — говорю я.

И сразу вижу, как он вспоминает тот день, когда не он прибежал ко мне через дорогу, а я к нему. Тогда я тоже был без помощников, рук не хватало — и конечно же, как назло, мне достались двое, причем одним надо было срочно заняться. Мне нужен был кто-нибудь. Тогда тоже стояла жара. И я подумал о Джеке. Подумал, может, мясник подойдет. Я сказал ему: «Джек, ты не сделаешь мне одолжение?» Чтобы все объяснить, пришлось отвести его в конец магазина, а то покупатели могли услышать. Он поглядел на меня, потом сказал: «Конечно, Вик», как будто я попросил его перетащить со мной какую-нибудь мебель. Он сказал: «Это мне не понадобится?» — и вытер руки о фартук. Мы отправились ко мне, но прежде чем войти, я спросил: «Ты уверен, Джек?», и он ответил, сердито поглядев на меня: «Мне трупы не в новинку». Я подумал: мне тоже, не ты один был на войне. Головы, ныряющие в нефти. И сказал: «Да, но это женщина». А он и глазом не моргнул, и ухом не повел, точно семидесятичетырехлетняя старуха, которая померла, переходя улицу, ничем не отличается от говяжьей туши. И я сказал: «Спасибо, Джек. Не всякого о таком попросишь». А он ответил: «О чем разговор, Вик. Я и есть не всякий». И когда появился ее старший сын, я подумал: ты никогда не узнаешь, что твою мамочку обряжал мясник из лавки напротив.

Наверное, мясникам и не положено быть брезгливыми, да и не из того он теста, наш Джек Доддс, чтобы испугаться. На всем белом свете его отпугивала только родная дочь. Его собственная плоть и кровь.

«Один-единственный, — говорю я. — Я как раз жду клиентку».

«Тогда я, пожалуй, двину, — говорит он. Но не трогается с места. — По-моему, человек и в последнюю минуту может измениться».

Он глядит на меня, а я на него, словно пытаюсь понять, на что он способен. Я думаю об Эми, которая поехала к Джун. Как миссис Коннолли.

«Ты уверен, что скажешь Эми? — говорю я. — Я ведь теперь свидетель, Джек».

А сам думаю: оно и правда, что свидетель. Может, рассказать ему?

«Я скажу ей, — говорит он с таким видом, точно придумал еще одну хитрость. — А если нет, оставишь это себе. — Он лезет в карман и выуживает оттуда горсть мятых бумажек. Здесь, наверно, и пятидесяти фунтов не наберется. — Дневная выручка, — говорит он. — Двойной залог. Мое слово и мои деньги. Теперь ты видишь: я просто не могу себе позволить торговать дальше».

Он протягивает мне свои банкноты. Я не отказываюсь.

Потом он говорит: «А ты знаешь, Вик, кем я когда-то хотел стать?»

Я гляжу на него.

«Доктором».

Я люблю свою профессию.

Рэй

«На пирамиды бы полюбоваться», — сказал я.

«А я лучше полюбовался бы на ближайший бардак», — сказал он.

Как раз Джек-то и прозвал меня Счастливчиком. И лошади тут были ни при чем, это началось позже. Он сказал: «У ребят, которые ростом не вышли, есть свои преимущества, свое счастье — надеюсь, ты понимаешь. В них и врагу попасть труднее, им и весу меньше таскать по этой чертовой сковородке. Хотя имей в виду, моих преимуществ это тоже не исключает. Я могу в любой момент башку тебе с плеч сшибить. Надеюсь, ты понимаешь».

Тут он улыбнулся, протянул руку, сжал ее в кулак, ухмыльнувшись еще шире, потом снова разжал.

«Джек Доддс».

«Рэй Джонсон», — ответил я.

«Салют, Рэй, — сказал он. — Салют, Счастливчик. Экий ты крохотный! От стирки сел, что ли?»

Я думаю, это было проявлением дружеской симпатии. Он хотел, чтобы я почувствовал себя свободнее: я ведь был новобранцем, а он уже полгода оттрубил. Но таких, как я, приехало много. Мне кажется, что он решил — а по какой причине, этого я никогда не узнаю — остановить свой выбор именно на мне. Вся эта болтовня насчет моего счастья была просто для отвода глаз. Но если ты что-то говоришь и сам в это веришь, пускай не до конца, оно и сбывается. Это как когда ставишь на лошадь. Дело не в везении, а в уверенности. Хотя должен сказать, что именно ее-то Рэю Джонсону никогда и не хватало — если, конечно, не говорить об особом умении правильно выбрать коняшку. А в случае с Джеком я, наверное, сам был таким коняшкой. Он поставил на меня. И я превратился в Счастливчика Джонсона.

«Ты откуда, Рэй?» — спросил он.

«Из Бермондси», — сказал я.

«С ума сойти», — сказал он.

И это, пожалуй, решило дело.

«Знаешь Валетта-стрит? — спросил я. — Скупку и продажу металлолома Фрэнка Джонсона?»

«А ты знаешь мясную лавку Доддса на Спринг-роуд? — отозвался он. — Наверняка твоя мамка там мясо покупает».

Я так и не сказал ему, что нет у меня никакой мамки. А если б сказал, то он небось перестал бы считать меня таким уж счастливчиком.

«Лучшего фарша во всем Бермондси не найти, — сказал он. — И коли уж говорить о фарше, так его из нас и там могли сделать».

Он сказал, что будет держаться ко мне поближе, потому что я везучий, но по сути все было наоборот. Это я прибился к Джеку. Важно было не то, что я маленький и в меня трудно попасть, а то, что он большой — как стена, как валун. В него тоже пули не попадали, тут нам обоим везло одинаково, если не считать одного раза. Но тому, кто ростом не вышел, надо, чтобы за него заступались — вот как мой старик, который вечно твердил, что у меня есть мозги и мне надо пустить их в дело. Я-то сам и не догадался бы, что они у меня есть, кабы не мой старик да не Джек, который сразу принялся делать мне рекламу. «Это Рэй, у него котелок варит». Хотя в пользу моих мозгов говорило только одно — то, что я скорешился с Джеком.

Я подумал: держись поближе к этому парню, и все будет в порядке. Держись к нему поближе, и вернешься с войны живым.

Он угостил меня сигареткой. И сказал: «Знаешь что, Рэй, по-моему, пирамиды от нас не убегут. — Потом вынул из бумажника мятую карточку с нацарапанным на ней адресом. — Один дружок дал. По знакомству».

«Может, я не...» — начал я.

«Пирамиды — это ведь могилы, верно, Рэй? — сказал он. — Пирамиды, они для мертвых. А девочкины копилки...»

Тут он вынул еще кое-что, теперь уже из нагрудного кармана, и подтолкнул ко мне через стол. «Сегодня особый день — позаботимся о наших маленьких братцах», — сказал он.

«А может, все-таки...» — сказал я.

«Да что это с тобой? — сказал он. — Только вчера от жены, что ли?»

Я ответил, что нет у меня никакой жены.

«Понятно, — сказал он. Потом выпустил большой клуб дыма и сказал так, как будто для него это мало что значило: — А у меня есть». Вынул из бумажника еще одну карточку и протянул мне.

Я глянул на нее и подумал: хочу оставить ее себе. Да, вот бы мне такую.

Я посмотрел на него, а он на меня, как будто не заметил в моем взгляде вопроса или не хотел на него отвечать.

«Другая жизнь — другие правила, верно?» — сказал он.

«Счастливчик», — сказал я и отдал ему фото.

«Да нет, Счастливчик-то у нас ты — забыл, что ли? — сказал он. — Ладно, давай допивай».

Потом он вывел меня наружу, где вовсю пекло солнце и некуда было деваться от шума и вони, а я так и не сказал ему — уж на это-то у меня хватило ума: «Но я ведь еще ни разу не... Ни одного разу». Если не считать того случая, когда меня разрядила Лили Фостер: это произошло в бомбоубежище во время воздушной тревоги, еще в ту пору, когда все тревоги были учебными. Я запустил руку ей в панталоны и стад шарить там, точно в мешке с рождественскими подарками, но она сказала: «Внутрь не пущу». И я кончил так быстро и внезапно, что испачкал ей юбку — уж не знаю, как она потом дома объяснялась. После этого о второй попытке и речи не могло быть.

Но пока мы шли, отругиваясь от зазывал и нищих, он сказал: «Знаешь чего, Рэйси: потом сходим, поглядим на пирамиды». Так что, может, он и сам догадался.

И теперь у меня есть фотография, которую сделали в тот же день ближе к вечеру: мы с Джеком сидим на верблюде, а позади нас белеют пирамиды. Наверное, на свете тысячи таких дурацких снимков — почти все, кто там побывал, сфотографировались на верблюде рядом с пирамидами, но этот снимок особенный, ведь на нем мы с Джеком. Это был, можно сказать, мой единственный в жизни жокейский опыт. Джек сказал: «А выйдет у нас?» Я ответил: «Ясное дело. Мне отец давал конем править, когда на телеге ездили». Он сказал: «Но это ведь не конь и не телега, это верблюд». Вы бы никогда не подумали, что он может испугаться какого-то верблюда. Я сказал: «Положись на меня», а он ответил: «Согласен. Куда же мне еще деваться?»