На смерть миссис Джонсон

Сего дня, в воскресенье, 28 января 1727—1728 г. около восьми часов вечера, слуга принес мне записку с известием о кончине самого верного, достойного и бесценного друга, коим я, а, возможно, и вообще кто-либо из смертных, был когда-нибудь благословен. Она преставилась около шести часов вечера сего дня, и как только я остался один, то есть примерно в одиннадцать часов вечера, я решил собственного удовлетворения ради сказать несколько слов о ее жизни и характере.

Она родилась в Ричмонде, в графстве Сэррей. 13 марта 1681 г. Ее отец был младшим сыном почтенного семейства в Ноттингемшире, а мать — более низкого рода, так что у нее, конечно, не было особых оснований тщеславиться своим происхождением. Я узнал ее, когда ей было только шесть лет, и в какой-то мере содействовал ее образованию, предлагая книги, которые ей следовало прочесть, и постоянно наставляя в началах чести и добродетели, от коих она не отклонялась ни в едином поступке на протяжении всей своей жизни. От младенчества и примерно до пятнадцатилетнего возраста она была несколько болезненна, но потом сделалась совершенно здорова и слыла одной из самых красивых, изящных и приятных молодых женщин в Лондоне, разве только что немного полноватой. Ее волосы были чернее воронова крыла, и все черты лица отличались совершенством. Жила она обычно в сельской местности вместе с одним семейством[1081], где близко подружилась с другой дамой[1082], старше ее возрастом. Я принужден был тогда, к большому моему огорчению, обосноваться в Ирландии и когда, приблизительно год спустя, отправился навестить своих друзей в Англии, то обнаружил, что она несколько обеспокоена в связи с кончиной человека[1083], от которого она в какой-то мере зависела. Все ее состояние не превышало в то время 1500 фунтов, про-центы от которых давали чересчур скудные средства к существованию для человека ее достоинств и в стране, где все так дорого. Принимая во внимание эти обстоятельства, и, конечно, в немалой степени ради собственного моего удовлетворения я, имея мало друзей и знакомых в Ирландии, убедил ее и другую даму, любезную ее сердцу подругу и компаньонку,, перевести все имеющиеся у них деньги в Ирландию, поскольку большая часть их состояния заключалась в ежегодной ренте с процентных бумаг.

В то время в Ирландии деньги приносили десять процентов дохода, помимо того преимущества, что они оставались в распоряжении вкладчика и что все необходимое для жизни стоило здесь вполовину дешевле. Они последовали моему совету и вскоре переехали в Ирландию. Однако, мне довелось пробыть в Англии несколько дольше, нежели я предполагал[1084], и они были весьма обескуражены, очутившись одни в Дублине, где их никто не знал. Ей было в то время около девятнадцати лет, и на нее вскоре обратили внимание. Неожиданное их появление наводило на мысль о каком-то вольном поступке, и потому вначале на них смотрели с осуждением, как если бы для подобного переезда имелись тайные причины, однако вскоре подозрения были развеяны ее безупречным поведением. Она переехала сюда со своей приятельницей в 170-году[1085], и они жили вдвоем до сего дня, пока смерть не отняла ее у нас. В продолжение многих лет у нее бывали длительные периоды недомогания, а в минувшие два года ее состояние несколько раз было почти безнадежным, и, говоря по справедливости, в последний год она ни одного дня не была здорова и шесть месяцев была при смерти, но все же, вопреки природе, оставалась жива благодаря безмерной доброте двух докторов и заботам ее друзей. Все это написано мной в тот же вечер между одиннадцатым и двенадцатым часом.

Едва ли какая другая женщина была когда-нибудь столь щедро наделена от природы умом или более усовершенствовала его чтением и беседой. И все же память ее была не столь хороша, а в последние годы заметно ослабела. Я не припомню случая, когда бы мне довелось услышать от нее неверное суждение о людях, книгах или делах. Ее совет бывал всегда самым лучшим, и величайшая независимость суждения сочеталась в ней с величайшим тактом. Едва ли какое человеческое существо отличалось подобным изяществом в каждом жесте, слове, поступке и никогда еще любезность, независимость, искренность и непринужденность не встречались в столь счастливом сочетании. Казалось, все, кто ее знал, уговорились обходиться с ней намного почтительнее, нежели то подобало человеку ее положения, и, тем не менее, самые разные люди ни с кем не чувствовали себя так непринужденно, как в ее обществе. Мистер Аддисон, будучи представлен ей во время своего пребывания в Ирландии, сразу же оценил ее и говорил мне, что, если бы ему не довелось вскоре после этого уехать, он не пожалел бы усилий, чтобы заслужить ее расположение. Стоило только наглому или самодовольному хлыщу выказать по отношению к ней хотя бы малейшую неучтивость, и ему уже нечего было рассчитывать на приятное времяпрепровождение, потому что она не знала в таких случаях пощады и непременно выставляла его на посмешище в глазах всех присутствующих, и так, что он не осмеливался пожаловаться или негодовать. Все мы, имевшие счастье наслаждаться ее дружбой, единодушно сходились во мнении, что лучшее из всего сказанного в часы послеобеденной или вечерней беседы неизменно принадлежало ей. Некоторые из нас записывали самые меткие ее замечания или, как это называют французы, bons mots [остроты (франц.).], в чем она значительно превосходила всех. Она никогда не ошибалась в людях и никогда не позволяла себе сурового слова, разве только если дело заслуживало куда более сурового осуждения.

Слуги души в ней не чаяли и в то же время благоговели перед ней. Случалось, она вела себя с ними запросто, однако внушала им такую робость, что они неизменно оставались почтительными с нею в высшей степени. Она редко выговаривала им, но с такой суровостью, что этого хватало надолго.

29 января. У меня болит голова, и я не в состоянии больше писать.

30 января. Вторник.

Нынче вечером состоится погребение, на котором я по нездоровью не смогу присутствовать. Сейчас девять часов вечера, и меня поместили в другой комнате, дабы мне не были видны зажженные свечи в церкви, ведь окна моей спальни приходятся как раз напротив.

При всей мягкости нрава, как то и подобает даме, ей было присуще мужество, достойное героя. Как-то она поселилась со своей подругой в доме, который стоял на отшибе, и шайка вооруженных негодяев попыталась вломиться к ним в то время, когда кроме них там находился один только мальчик-слуга. Ей было тогда около двадцати четырех лет, и так как ее предупредили, что ей следует остерегаться возможного нападения, то она выучилась обращаться с пистолетом. И вот, в то время как другие женщины и служанки были напуганы до полусмерти, она тихонько прокралась к окну столовой, надела черный плащ с капюшоном, чтобы остаться незамеченной, зарядила пистолет, осторожно приподняла оконную раму и, прицелившись с величайшим хладнокровием, разрядила пистолет в одного из негодяев, служившего прекрасной мишенью. Смертельно раненный, он был унесен своими сообщниками и на следующее утро скончался, а его сообщников так и не смогли найти. Герцог Ормонд часто при мне поднимал тост за ее здоровье, вспоминая этот случай, и всегда питал к ней чрезвычайное почтение[1086]. Она, правда, побаивалась ездить в лодке, после того как однажды едва не утонула, но сумела по здравом размышлении преодолеть эту слабость. Никогда не бывало, чтобы она вскрикнула или обнаружила страх в карете или верхом, или выказала тревогу при каком-нибудь неожиданном происшествии, как то бывает с большинством представительниц ее пола, которые из малодушия или из жеманства любят выразить чрезмерный испуг.