Пабло прочитал письмо. Странно, что сын ни словом не упомянул об отце. Как будто его и нет.
— Он не упоминает тебя, поскольку думает, что ты в тюрьме, — объяснила Конча. — Так безопаснее. Лучше не привлекать к себе внимание тем фактом, что у тебя родственники в тюрьме…
— Знаю, ты права. Они могли бы использовать это как предлог, чтобы помучить его.
Они еще немного поломали себе голову над тем, что осталось между строк. Интересно, что это за «особый проект»? Им лишь удалось выяснить, что их сын находится в трудовом лагере, став одним из сотен тысяч мужчин, которых силой заставили работать на благо нового тиранического режима Испании.
— Если он работает, то по крайней мере фашисты заинтересованы в том, чтобы он остался жив, — заметила Конча, ради мужа стараясь, чтобы ее голос звучал оптимистично.
— Да, поживем — увидим. Может, он скоро опять напишет и расскажет нам больше.
Никто из них не признался, что в животе похолодело от тревоги. Они сели писать ответ.
Антонио переполнила радость, когда он получил конверт с маркой из Гранады. Слезы навернулись ему на глаза после того, как он прочел, что отца освободили из тюрьмы, а когда дошел до предложения, в котором мама обещала приехать его проведать, ему показалось, что сердце вот-вот разорвется. Рабочим в Куалгамуросе разрешалось видеться с родственниками, и некоторые семьи даже перебрались жить поближе. Конче может понадобиться несколько месяцев, чтобы приехать, но сама мысль о встрече согревала и родителей, и сына.
Глава тридцать четвертая
Антонио прислал ответ. В своем втором письме он описал подробнее, что на самом деле строил, и даже отослал родителям немного денег. Чтобы придать проекту хоть какую-то законность, рабочим выдавали жалованье, пусть и скудное.
— Есть в этом определенная доля садизма, когда тебя заставляют возводить мемориал своим врагам, — сказал Пабло. — Злая шутка.
К этому времени Антонио уже почти привык к новому образу жизни. Он был сильным и мог поднять любой груз, но испытывал сильную тоску. Смерть и травмы были в горах обычным делом, все новых и новых рабочих присылали вместо убитых и искалеченных.
Однажды Антонио дали новое задание. Такого страха он еще не испытывал. Он стерпел бы самые ужасные условия жизни, стерпел бы и такую боль, которая способна была довести любого до ручки, но перед беспричинным страхом оказаться в горной ловушке оказался бессилен. С клаустрофобией он справиться не мог.
Те, кому давали задание идти на горную выработку, шли к месту своей работы в полной темноте. Чем дальше они шли, тем ниже падала температура тела Антонио. Он весь покрывался холодным потом. Впервые за несколько лет нечеловеческих страданий ему приходилось сдерживать слезы. Его страх был иррациональным. И не темнота пугала его до безумия, а гнетущее чувство давящей на тебя горы. Поэтому еще до начала взрывов ему постоянно приходилось сдерживаться, чтобы не закричать. Но иногда, когда камни падали прямо перед ногами, он позволял себе орать от ужаса и безысходности. Слезы смешивались с грязным потом и капали прямо на ботинки.
Гранит был прочным, но каждый день они все больше погружались в темноту. «Только человек, страдающий манией величия, может задумать такую пещеру», — подумал Антонио. Она была не меньше, чем подземный собор, возведенный руками человека. Иногда по утрам ему приходило в голову, что есть в этом какая-то тайна. Прежде чем начинать бурить и стучать, он пытался представить, что идет в какое-нибудь мирное место, например в церковь, но вскоре клаустрофобия вновь овладевала им. Антонио воображал, что идет к самому центру земли, откуда, вероятно, уже никогда не вернется.
Он без конца повторял себе, что скоро выйдет наружу, но без света и часов не знал, когда именно. Наконец он возвращался по своим следам, но каждый день казался ему целой вечностью.
Проходили недели, месяцы. Строительство двигалось медленно. Они, казалось, только чуть подрыли горный склон. Рабочие больше узнали об этом великом проекте. Предполагалось закончить строительство за год.
— Похоже, что Франко отправит нас домой на Рождество, — сказал Антонио. — Мы здесь уже около года, верно? И гора все такая же, как и тогда, когда мы приехали!
Он был прав. Пройдет двадцать лет и понадобится двадцать тысяч человек, прежде чем монумент будет закончен.
Каждую неделю умирало много рабочих, они погибали во время взрывов, их раздавливали камни или убивал электрический ток. Большинство из тех, кто работал в горах, подстерегала ужасная болезнь: когда они сверлили и били лопатой по горной породе, в воздух поднималась пыль, и, хотя они прикрывали лица масками, микроскопические частицы кварца все равно оседали в легких.
Работа была изнуряющей, команды рабочих постоянно менялись. Трудно было завязать дружбу. Изредка некоторым заключенным даровали свободу, но остальным везло меньше. Профессора увезли всего лишь через несколько недель после их прибытия в Куалгамурос. Оказалось, что его обвиняли во множестве фиктивных преступлений против государства, самое страшное из которых заключалось в том, что он — образованный еврей. Даже когда его на рассвете забирали из лачуги, он улыбнулся Антонио.
— Не беспокойся, — сказал он. — По крайней мере, меня не везут в Маутхаузен[89].
Профессор Диас провел целый год во Франции, оккупированной немцами. Многих евреев сгоняли в печально известные концентрационные лагеря. Антонио безмерно восхищался Диасом. Только одного его в этом забытом Богом месте он мог назвать своим другом. Даже если сам Диас стоически примет расстрел, Антонио страшился подобной перспективы.
С тех пор Антонио не заводил новых друзей. В конце каждого дня он, совершенно измученный, с закрытыми глазами лежал на соломенном матрасе. Только собственное развитое воображение спасало его от безумия. Он изо всех сил старался абстрагироваться от этого места, нуждаясь в простых знакомых образах. Он не думал о женщинах. Сексуальное желание казалось теперь далеким воспоминанием. Обычно он воображал, как сидит за столом с Франсиско и Сальвадором, вокруг витает соблазнительный аромат бренди, слышатся чьи-то разговоры, на языке тает сладкий polvorón[90]. Здесь никто не мог его потревожить. Наконец он засыпал.
Первым, кто заметил, что с Антонио что-то не так, был мужчина, который спал на соседней койке.
— Я не знаю, кашляешь ли ты в течение дня. Днем слишком шумно, чтобы обратить на это внимание, но ты кашляешь всю ночь. Каждую ночь.
Антонио почувствовал нотку раздражения в его голосе.
— Твой кашель не дает мне спать, — пожаловался сосед.
— Извини. Попытаюсь не кашлять, но я же не могу контролировать себя во сне…
Атмосфера в закрытой прокуренной лачуге способствовала размножению бактерий, как и сырость в Гуадарраме. И Антонио был не единственный, кто часами ворочался и метался на кровати в темноте.
Несколько недель спустя и сам Антонио перестал спать. Всю ночь он потел, и однажды, закашлявшись, он увидел, что его ладонь испачкана кровью. Его мучили боли в груди.
Антонио был одним из многих, кто подхватил силикоз[91]. Он ненавидел гору, которая своими частичками проникла внутрь его тела.
Больным не делалось никаких скидок, и многие работали, пока просто не падали с ног. Антонио собирался работать до последнего, но однажды тело перестало его слушаться. Сутками он не мог встать с влажной от пота постели. Он не испытывал умиротворения, которое спускается на человека перед встречей с Господом, и даже в полузабытье единственное, что он ощущал, — злость и чувство разочарования.
Однажды ночью ему привиделась мама. В голове Антонио всплыли отдаленные воспоминания, что он получил от нее письмо, в котором она написала, что собирается приехать. Неужели это она стоит перед ним? Неужели это ее темные волосы и нежная улыбка? Он ощущал покой, но ангелы не спустились к нему с небес, и, даже будучи в полубессознательном состоянии, он понимал, что покидает этот мир. Священник, иногда исповедовавший таких людей в последнюю минуту их жизни, не удосужился прийти. Антонио, по мнению властей, все равно не попал бы на небеса.