Как только часы на соседней церкви Санта-Ана пробили двенадцать, Мерседес поспешила прочь из кафе.

Конча продолжила убирать — пусть думают, что все идет, как обычно.

Конча была настолько занята поддержанием жизнедеятельности кафе, что перестала замечать, когда приходит и уходит Антонио. Ее первенец казался одним из немногих, о ком не стоило волноваться. Школа снова работала, и Конча считала, что сын до поздней ночи сидит там, готовясь к урокам. По правде говоря, Антонио все свободное время проводил с Сальвадором и Франсиско, своими ближайшими друзьями.

Для El Mudo молчание никогда не означало одиночества. Выразительные глаза и правильные черты лица привлекали людей к этому юноше. Молодые женщины, оказавшиеся в его объятиях, никогда не оставались разочарованными, а его природное чутье к женским потребностям, отсутствие слуха и речи только добавляли отношениям чувственности. Он вызывал еще большее восхищение у женщин, покидавших его спальню, потому что у них в ушах при этом не звенели лживые признания в любви, не было никаких разбитых надежд после страстной ночи. Двое его друзей испытывали благоговейный трепет, глядя на его успехи.

Нередко троица становилась объектом любопытства. Посторонние дивились их порой неистовой жестикуляции. Незнакомые люди чаще всего решали, что все трое не могут ни говорить, ни слышать, и смотрели на парней как на артистов-мимов, заинтригованные миром тишины, в котором они обитали. Для местных появление из-за угла кафе Антонио, Франсиско и Сальвадора, которых так и распирало от молчаливого веселья, стало частью повседневной жизни. Когда вместе оставались только двое, они всегда играли в шахматы.

Они чаще всего встречались в одном и том же кафе, где, будучи детьми, вместе ели мороженое, а когда выросли, стали разделять политические взгляды. Социалистические убеждения связали их еще крепче. Когда им было восемь, они поклялись друг другу в кровной преданности, в которой за многие годы ни разу не усомнились. Для всех троих социализм являлся единственным возможным путем к построению справедливого общества. Они были знакомы с некоторыми радикалами в городе, адвокатами левых взглядов и начинающими политиками, старались ходить в те бары, где эти люди были частыми посетителями. Друзья старались примкнуть к любой группе, где обсуждали политику.

В тот вечер они «вернулись к своим баранам»: в сотый раз стали обсуждать ситуацию в Гранаде, где продолжались бессистемные аресты сторонников республиканцев. Сальвадор внезапно сделал друзьям знак, что им следует внимательно приглядеться к двум мужчинам в углу бара. Будучи глухим от рождения, он мог по выражению лица определить многое, отчего некоторые стали подозревать в нем сверхъестественные способности читать чужие мысли. Честно говоря, он делал то, что было доступно каждому — следил за малейшими нюансами выражения лица и научился различать даже намек на недовольство. Он никогда не ошибался.

— Будьте осторожны, — показал он. — Здесь не все разделяют наши взгляды.

Обычно они разговаривали друг с другом в абсолютном уединении, но временами Сальвадор чувствовал недружелюбный изучающий взгляд, как, например, сейчас. В конечном счете, он был не единственным глухонемым во всей Гранаде, наверняка и другие знали язык жестов.

— Пошли, — сказал Антонио.

Они могли продолжать строить свои планы в другом месте. Все трое встали и, оставив под пепельницей несколько песет за пиво, вышли.

Спустя несколько минут они вернулись в комнату Сальвадора. Даже если бы самый решительный соглядатай прижал ухо к тяжелой двери, он бы не услышал ничего, кроме редких щелчков. Пока что Сальвадор жил один. Его мать и бабушка, когда случился переворот, отправились к тетке на хутор, в пригород и до сих пор не вернулись. Отец умер, когда Сальвадору было одиннадцать.

Сальвадор убрал со стола чашки и тарелки, друзья сели. Хозяин поставил на газ кастрюлю с водой и нашел маленький пакетик кофе. Франсиско уже использовал грязную тарелку в качестве пепельницы, и клубы дыма поднимались к высоким потолкам, оседая на желтых стенах.

Друзья собрались вместе за столом, чтобы строить планы, но чувствовалась какая-то неловкость, и не только из-за соседа, узколицего бухгалтера, который через приоткрытую дверь проводил их недобрым взглядом, когда они шли мимо его квартиры. В них медленно закипало чувство обиды. Необходимо было разрядить атмосферу.

Как и все, кто противостоял Франко, трое друзей соглашались с тем, что в Гранаде невозможно оказать настоящее сопротивление военному режиму. Войска Франко получили в этом городе надежный тыл, их тут встретили с распростертыми объятиями, и уже было поздно что-то менять — показать себя врагом нового режима было сродни самоубийству.

Хотя войска Франко крепко держали власть в Гранаде в своих руках, это совершенно не означало, что все, кто не поддерживал alzamiento[65], бездействовали. Франсиско явно не бездействовал. Теперь он знал, что обвинение против его отца и брата состояло лишь в том, что у тех были профсоюзные билеты. Он не терял времени, пытаясь отомстить за их смерть. И не важно как. Его единственным желанием было ощутить кисловатый запах крови националистов. Хотя фашисты держали Гранаду в ежовых рукавицах, их влияние в окружающих поселках оставалось незначительным. Франсиско стал участником движения сопротивления, направленного на низложение существующей власти. В некоторых городах, где гарнизоны ополчения предали Республику, бунт с легкостью подавили, и, как только их убрали с дороги, появилось множество молодых людей, таких как Франсиско, которые пылали яростью, готовые восстать против землевладельцев и священников, поддерживающих Франко.

Батраки и члены профсоюзов стали коллективизировать большие поместья и разорять склады землевладельцев. Голодные крестьяне ждали снаружи, готовые на все, лишь бы накормить свои семьи. Быков, которые паслись на лучших пастбищах, убивали и ели. Многие впервые за долгие годы попробовали мясо.

И Франсиско проливал не только бычью кровь. Жестокость была направлена и против людей. Священники, землевладельцы и их семьи получали то, что, по мнению сторонников Республики, они заслуживали.

Антонио, преданный идеалам справедливости и законности, уклонялся от подобных беспорядочных, нескоординированных действий.

— Такое поведение приносит больше вреда, чем пользы, — напрямик заявил он со смешанным чувством отвращения и восхищения поступками друга. — Ты знаешь, что означают для фашистов ваши убийства священников и сожжение монахинь, знаешь?

— Да, знаю, — ответил Франциско. — Я точно знаю, что они для них означают. Они дают им понять, что мы настроены серьезно. Что мы намерены выгнать их из страны, а не стоять в стороне и позволять вытирать о себя ноги.

— Фашистам плевать на этих старых священников и горстку монахинь. Ты знаешь, что они им до лампочки? — спросил Антонио.

На мгновение он забыл о языке жестов. Иногда ему было трудно без слов выразить свои чувства. Сальвадор прижал пальцы к его губам, предостерегая друга, чтобы он говорил потише. Всегда существовала опасность того, что у двери подслушивают.

— Что? — воскликнул Франсиско, не в состоянии говорить шепотом.

— Они хотят получить поддержку извне и используют ваши действия для своей пропаганды. Неужели ты настолько глуп, что этого не понимаешь? За каждого мертвого священника они получат десяток иностранных солдат. Вы этого хотите?

Голос Антонио звенел, как и кровь в его ушах. Он понимал, что говорит нравоучительно, назидательно, словно школьный учитель, совсем как у себя в кабинете. Он был абсолютно уверен в своей правоте. Антонио страстно желал донести свои слова до друга. Он с пониманием относился к той жажде крови, которую испытывал Франсиско, и к его решительным действиям, но ему хотелось направить его пыл в правильное русло, чтобы эти действия не приводили к обратным результатам. Антонио считал, что силы стоит приберечь для того, чтобы выступить против врага единым фронтом. Это их единственная возможность.