115

В самом деле, для того, чтобы отнести к “ценностям” все перечисленное у Поттера, достаточно знать, что “ценности” - это вообще все престижное и “весомое”для человеческого существования, что предполагает, собственно говоря, и каждый нефилософ. Но индийской философией следует заниматься не только нефилософам, но и философам, а философ, окинув взглядом все перечисленное (напомним, что это “карма и трансмиграция, способности йогинов и риши, проблема соотношения человеческой и божественной свободы”, а также и рождение, и жизнь, и смерть) согласится с тем, что перечисленное можно отнести к “теории ценностей” только в том случае, если аксиология для нас ничем не отличается от антропологии, предметом которой является “все”. Если же этот философ имеет представление о собственно аксиологической литературе (первый по времени из известных нам экземпляров этой категории текстов - “Психологическое основоположение системы теории ценностей” А. Дёринга, изданный в 1892 г.), то он обратит внимание на то, что “теории ценностей” всегда предполагали в качестве отправного пункта исследование того, что такое сама “ценность” как таковая. А все те значимые предметы внимания индийских риши, которые перечисляет Поттер, ни в малейшей мере не предполагали теоретизирование на предмет ценностей (если он, конечно, не располагает такими памятниками, о которых индологи до сих пор еще ничего не слышали), как, впрочем, и само понятие “ценностей”. Поттер, конечно, предполагает, что они могли бы быть таковыми для нас, но тогда об этом надо было бы прямо так и сказать, что для философии ценностей XX в. такие-то и такие-то соображения “индийских риши” о рождении, жизни, смерти и избавлении от всех них могут представлять интерес (в данном случае мы уклонимся от обсуждения того, так это или не так), но не приписывать аксиологические изыскания самим древним индийцам. Если же он полагает, что объем понятия “теория ценности” может никак не совпадать в Европе и Индии, но экстраполирует эту чисто европейскую философскую дисциплину на то, что к ней не имеет никакого отношения, то его позиция была бы равнозначна, да и то лишь приблизительно, утверждению, будто лингвистика может быть в одном случае наукой о языке, а в другом - самим языком… [1].

1 Приблизительность предложенных аналогий состоит в том, что перечисленные предметы забот “индийских риши” не совпадают даже с объемом понятия “ценностей”, не говоря уже о “теории ценностей”.

116

Однако в сравнении с хириянновским поттеровское представление о ценностях и даже о теории ценностей следует признать еще вполне “академичным”. В самом деле, Хириянна предполагает, что человек может “стремиться к ценностям” не только сознательно, но и инстинктивно - подобно тому, как самец - к самке. А это означает, в свою очередь, что “ценностное”, которое впервые появляется в истории цивилизации в псевдоплатоновском диалоге “Гиппарх” в соотнесении с понятиями прибыльного и благого (231е-232а), могло быть освоено еще задолго до появления человека любыми животными, которые стремились к устройству своего жилища (артха) и к совокуплению (кама). Разумеется, обсуждать правомерность хириянновского терминологического уравнения человеческие цели = ценности в рамках предложенного им “теоретического каркаса” представляется излишним.

Не излишним, однако, было бы рассмотреть осмысленность данного уравнения в случае с Шармой, который хотя и цитирует только что рассмотренные хириянновские “медитации” (отнюдь не возражая против них), все же начинает свои рассуждения с трактовки терминов. Шарма правильно воспроизводит три значения сложного слова purusa + artha в словаре М. Моньер-Вилльямса за исключением того, что первым по порядку и значимости его эквивалентом являются “объект человеческого (у)стремления” (которое, кстати, находит соответствие в палийском сложном слове purisa + atthika - “ищущий слугу”), затем - “одна из четырех целей существования” человека и лишь в последнюю очередь - “человеческое усилие или старание” [1]. Как видим, данный ключевой для нашего обсуждения термин, который соотносим с purusa + kara (“человеческое усилие” - в противоположность судьбе [2]), ничего собственно аксиологического в себе не содержит. Как, впрочем, и его базовый компонент - многозначное слово artha, первичными значениями которого являются “дело”, “цель”, “прибыль”, польза”, “богатство”, “вещь”, “объект чувств”, “значение” [3]. Но даже при двух расширениях значения каждой пурушартхи (которые Шарма предпринимает, ссылаясь лишь на мнения своих коллег и полностью игнорируя первоисточники), переход от их значений к “четырем классам ценностей” и тем паче к “фундаментальным строительным блокам индуистской аксиологии” явно требует таких промежуточных звеньев, которыми он нас не обеспечивает. В самом деле, только нефилософ может отождествлять цели и ценности.

1 Monier-WiUiams M. A Sanskrit-English Dictionary. Oxf., 1970. P. 637; ср.: Rhys Daids Т., Stede W. Pali-English Dictionary. Delhi, 1993. P. 469.

2 См. об этом: Halbfass W. Menschen und Lebensziele. Beobachtungen zu den purusahas // Hermeneutics of Encounter. Essays in Honour of G. Oberhammer on the Occasion of his 65th Birthday / Ed. by F.X.DSa and R. Mesquita. Vienna, 1994. P. 127.

3 Bohtlingk O. Sanskrit-Worterbuch in kurzerer Abfassune. 1 Th. St.-Petersburg, 1879. S. 110.

117

Анализировать безоговорочную “конверсию” жанров индийской литературы в категории ценностей у Дандекара смысла, вероятно, нет. Культурологи и религиеведы в философских материях обычно доверяют философам, а потому и претензии могут быть предъявлены преимущественно к последним.

Что касается Никама, решившего опереться на определенные трактовки “ценности” в европейской традиции прежде чем перенести их в Индию, то его стратегия сама по себе совершенно правильна. Дело, однако, в том, что он, во-первых, никак не задается вопросом о том, действительно ли индийцы аксиологически мыслили то, что он им приписывает, точно так же, как европейцы, и, во-вторых, принимает одну из трактовок ценностного в европейской философии, притом более чем проблематичную, за единственно возможную. Слово purusa означает только “человека”, но никак еще не “личность”, и потому приписывать традиционной индийской мысли положение И. Канта, сформулированное в “Основоположении к метафизике нравственности” (1785), согласно которому только личность имеет “ценность”, тогда как вещи имеют лишь “рыночную стоимость”, а аффекты души “аффективную цену”, без обоснования того, что подобное положение новоевропейской философии у создателей схемы пурушартха уже было, мягко говоря несколько неосторожно. Относительно же уравнения “ценность = желательность” можно сказать, что оно как таковое явно расширительно.

Наконец, хотя Гупте кажется, что он достаточно надежно оборонил свое обоснование пурушартх в качестве “ценностей” историко-философскими аналогиями, они работают скорее против него, нежели за. Представить себе, что “аксиология” может быть там, где может и не быть самого понятия “ценности” - это то же самое, что допускать онтологию у того мыслителя, который и не думает обращаться к осмыслению сущего, а эпистемологию - у того, кто не ведает, что человеческое познание может предложить нам какие-либо проблемы. Можно, правда, наподобие мольеровского Журде-на, говорить прозой, не осознавая этого, но нельзя писать исследования о французской прозе, не отличая ее от поэзии. В этом и заключаются различия между тем, что Гупта хочет выдать за индийскую аксиологию, и аксиологией Э. Шпрангера и Н. Гартмана, которые строили свои вполне эксплицитные системы в полемике с конкурирующими и вполне эксплицитными трактовками ценности у десятка двух своих современников. Что же касается “вчитывания”

119

аксиологической проблематики в начальные положения “Мимансасутр”, то просто трудно себе представить, за что он может здесь “зацепиться”, поскольку речь идет о том, что дхарма есть такой “объект”, признаком которого является побуждение к определенному действию (Миманса-сутры 1.1.2). Видимо, только за то, что он обозначен как artha - это дает Гупте повод для спекуляции о “целях” (о значениях слова artha см. выше), которые по умолчанию для него тождественны “ценностям”…