— Опаска! — крикнул с правого борта стоечной Антон. — Срежет, срежет!

Он с размаху вонзил багор в рыхлый покров встречной льдины; на подмогу Антону подбежал Павло Тупонос, и, натужась, они отодвинули ледяную глыбу в сторону.

Антон, шумно отдуваясь, откинул шапку на затылок.

— А может, зря мы с тобой, Павло, ушли с собрания-то? — спросил он Тупоноса.

— А может... — неопределенно пожал тот плечами и с тоской посмотрел на удалявшийся поселок.

— Вроде по-серьезному затевается дело с артелью-то.

— Вроде... — все так же невнятно ответил Тупонос, продолжая смотреть на поселок.

На носу стоечной стоял Яков Турка с высоко поднятым багром. Не дождавшись от отца обещанного выдела, он пошел сухопайщиком к Дойкину.

«Жадина! — мысленно ругал Яков отца. — Вернусь с моря — все одно потащу в суд! Все возьму свое!»

Неожиданно Мироныч громко вскричал:

— Отводи ту! — и показал на остроребристую льдину, что бешено неслась слева, готовая прободать борт стоечной. — Ту отводи! Быстрей!

«Молодец Мироныч мой!..» — и Дойкин облегченно вздохнул.

Антон в два прыжка перемахнул на другой борт и ударил багром в льдину, другие ловцы тоже ударили в нее; она встала на ребро и, казалось, вот-вот обрушится на судно, но вдруг перевернулась в обратную сторону и ушла под стоечную.

«Правильно!» — одобрил Алексей Фаддеич ухватку ловцов.

Он только боялся, что льдина может рвануть по днищу судна, но тут снова вскричал Мироныч:

— Гляди справа! Гляди-и!

На стоечную острым углом надвигалась ледяная глыба. Ловцы настороженно выставили багры, и когда ударили в нее, Яков Турка выпрыгнул на край льдины, пытаясь погрузить ее в воду и протолкнуть за нос судна; за ним вымахнули из стоечной другие ловцы, и под их тяжестью глыба скрылась под водой. Мироныч рванул руль влево, и судно миновало опасность.

Ловцы зорко высматривали новые льдины.

— За подчалком гляди! — то и дело покрикивал, оглядываясь, Мироныч. — Мотя, гляди за подчалком!

Наваливаясь грудью на румпельник, он водил его то влево, то вправо, заставляя судно замысловато лавировать между льдин.

Матвей Беспалый стоял на корме подчалка и неторопливо работал шестом.

Мироныч внимательно следил за встречными льдинами и в то же время озабоченно поглядывал на дверку каюты, где находился Владимир Сергеевич со своими приятелями. Изрядно подвыпив, приезжие всё порывались выйти на палубу, однако Мироныч не пускал их, уговаривал повременить.

Но вот снова распахнулась дверка каюты, и показался красный, вспотевший Владимир Сергеевич, за ним потянулись его приятели.

Мироныч недовольно поморщился, но на этот раз промолчал — берег был уже не так близко.

— Ф-фу! Как в бане! — пьяно посмеиваясь, сказал Владимир Сергеевич и распахнул было френч, но обдавший его жгучим холодом ветер заставил застегнуться. — Мироныч, убери там со стола! — строго приказал он, кивая на каюту, и еще строже добавил: — Да чай побыстрее согрей!

Пошатываясь, он поднялся на палубу и хрипло сказал удивившимся его появлению на судне ловцам:

— Здорово, ловцы-молодцы! — и, по обыкновению выхватив из кармана тяжелый серебряный портсигар, стал угощать: — Закуривайте, ребята!

Все признали незнакомца, объявившегося дружком Василия Сазана. Следом за ним, так же пошатываясь, вышли на палубу четверо неизвестных людей в городских, щегольских сапожках и брюках-галифе, как и сам приезжий, и только один из них был в обыкновенных брюках, заправленных в сапоги. На всех были френчи и кители. Неведомые люди нещадно курили, сумрачно посматривали по сторонам.

— Как думаете, сумеем пробраться под Гурьев? — спросил ловцов незнакомец, пошатываясь и хватаясь за снасти.

Ловцы в недоумении переглянулись.

— Мой закадычный друг Вася Сазан сидит там в ледяных торосах, — разъяснил незнакомец и, крепко выругавшись, добавил: — Спасать надо товарища, раз власти наплевать на человека!

Ловцы снова озадаченно посмотрели друг на друга.

— Мироныч! — требовательно окликнул незнакомец. — Как там чай?

— Сейчас, сейчас, — заторопился Мироныч, до этого сосредоточенно следивший за разговором. — Антон, поди сюда!

Антон прошел на корму. Мироныч хотел было передать ему управление рулем, но приезжий снова заговорил с ловцами.

— Убери там в каюте, — торопливо попросил Мироныч Антона. — И чай вскипяти...

В каюте было сильно накурено — не продохнуть. Железная печурка исходила жаром. Кругом валялись пустые бутылки. Пол был заплеван, загажен. На столе стояли стаканы с недопитым вином, тарелки с разными закусками, в которых торчали окурки папирос.

«Поганцы!» — с омерзением подумал о неведомых людях Антон, прибирая каюту.

Переставляя тяжелый ящик, он решил, что в нем находится вино, но вдруг нечаянно соскользнула крышка, и Антон, вздрогнув, едва не уронил ящик на пол.

В ящике поверх замасленных тряпок лежали два револьвера: один длинный, похожий на наган, другой — короткий, будто с обрубленным дулом.

Антон осторожно потрогал тряпки — в них было завернуто что-то твердое.

«Наверно, еще револьверы!» — решил он.

По палубе громко затопали, мимо оконца замелькали сапоги — неизвестные возвращались в каюту.

Антон поспешно прикрыл ящик крышкой и выскочил на корму. Присев у жарника, он стал разводить огонь.

Неизвестные прошли в каюту, оставив дверку полуприкрытой.

Антон поставил на жарник котел с водой и, строгая ножом кирпичный чай, взволнованно прислушивался к разговору, доносившемуся из каюты.

«Что за история? — в тревоге думал он. — Оружие... Зачем?.. И люди какие-то... Под Гурьев, слышь... Что за оказия?..»

— Сто-ой! — оглушительно закричал Мироныч. — На-ва-ал!..

У косы, что выходила на самую середину протока, путь судам преграждали взгромоздившиеся одна на другую желтоватые, в прососинах льдины. Торосы вздымались высокой, казалось, непроходимой стеной. Ловцы, спустившись на лед, начали пешнями и топорами пробивать дорогу.

Долго ловцы крушили ледяной навал, истово ругаясь, кляня все на свете... А когда пробили в нем проход, то легко протащили суда дальше. Вооружившись баграми, они снова стали следить за встречными льдинами: гнали их в стороны, разбивали...

Дойкин безотрывно наблюдал за продвигавшейся во льдах своей флотилией.

Когда-то хаживал так в море и сам Алексей Фаддеич; помнятся ему и студеная вода, пахнущая острыми запахами, и пронзительная сырь, и эти легко плавающие предвесенние чадные туманы.

А теперь вот стоит он у столба с иконой; и думает он, и видится ему, что все вокруг — и берег и воды — бьется у его ног, и люди тянутся к прежней дойкинской силе. А сила эта была и тяжелая, и добрая, и ласковая.

До-обрая!.. Но этой доброты не поняла даже Наталья Буркина. Ф-фу, поганое ведро!.. Недотрога! Тоже, добро... Годков пятнадцать бы назад, — тогда кто сказал бы, что натура Алексея Фаддеича недобрая и неласковая?.. Кто, как не Алексей Фаддеич, был попечителем Мариинского приюта имени государыни Марии Федоровны? Не его ли, Дойкина, милостью воспитывались дети бедноты и подкидыши. Или не жертвовал он на приюты и деньгами и рыбой? Не он ли самолично, заезжая к своим питомцам, отечески и любя, навещал особо пригожих воспитанниц, — надобно же судьбу их устроить как подобает! Не Алексей ли Фаддеич думал вместе с ними, девушками-голубицами, о приданом, о будущей их жизни. Кто бы приласкал их, кто бы позаботился о дальнейшей их судьбе, ежели бы не он? И женишка при помощи верных людишек найдет, не грузчика какого-нибудь, а чиновного, непьющего. И посаженым отцом на свадьбе — не он ли бывал, сам Дойкин.

А сколько питомцев-подкидышей устроил Алексей Фаддеич у себя на промысле!.. Засидится бывало девушка долго в приюте в ожидании жениха. Глядишь, и восемнадцать годков стукнуло ей, а то и больше. Что с ней делать? И опять Алексею Фаддеичу забота... Или парнишек-подкидышей взять: шли они из приюта мальчиками в торговые лабазы, в столярные и медницкие мастерские, редко кто из них выходил в приказчики, конторщики. И о них попечение имел Алексей Фаддеич... Не один десяток таких пареньков милостиво приютил он у себя на промысле. Особо же ревностно заботился Алексей Фаддеич о девушках.