Глуша крепко привязалась к Дмитрию.

Не обращая больше внимания на равнодушного Мотю, она опять стала тихой и молчаливой; с ловцами она тоже не была теперь злобной и дерзкой — шутила, смеялась с ними.

И в неизбывной радости Глуша стала еще пышнее расцветать.

Рассказывая своей подружке Насте Сазанихе о связи с Дмитрием, она признавалась душевно:

— Знаешь, Настенька, будто сызнова я на свет народилась...

Подружка, охая, предупредительно говорила:

— Смотри, Глушенька... Как бы чего не случилось...

Глуша закрывала глаза, закидывала руки за голову и, потягиваясь, беспечно произносила:

— Ну и пусть! А сейчас мне хорошо... Будто сызнова я жить начинаю...

Отец, прослышав о связи Глуши с Дмитрием, приехал в Островок.

— Брось, дочка, баловать! — строго пригрозил он ей. — Ей-ей, побью, ежели еще раз услышу.

— Батяша! — в отчаянии воскликнула Глуша. — Или ты сам не знаешь!..

— Ничего не знаю! — Максим Егорыч сердито топнул ногой. — А баловать брось!

Он стал меньше пить и теперь почти каждую неделю приезжал к дочери.

Сначала маячник все грозил выпороть ее при всем народе, а потом стал запугивать:

— Бросит он тебя. Попомнишь мое слово, бросит. Он — парень! Ему для жизни девка нужна. А баба — так, только для потехи...

Об этом же говорили ей и Настя и другие рыбачки...

Однажды Максим Егорыч сумрачно сказал ей:

— Куда ни шло! Раз не люб тебе Мотька, бросай его и выходи за Лексея-Матроса... А Митрия забудь: не пара он тебе! Попомни мое слово: бросит он тебя. А Алексей — суженый тебе. Помнишь?..

О Лешке-Матросе, с которым гуляла Глуша еще в девках, она не хотела теперь и слышать: с гражданской вернулся он поздно, без ноги и частенько изрядно выпивал.

— Митрий — парень, а ты — не девка! — твердил Максим Егорыч. — Известно, для чего ты ему нужна... Бросит он тебя!

Это начинало волновать Глушу, и она, отрадно отвечая на ласки Дмитрия, стала понемногу задумываться над тем, а что же будет дальше...

Один раз она прямо спросила об этом Дмитрия.

— Окрепну с хозяйством, — решительно заявил он, — тогда и жить вместе будем. Повенчаемся в загсе, и перейдешь ты ко мне в мазанку.

Глуша верила Дмитрию и ждала; она терпеливо переносила угрозы отца, безропотно выслушивала сомнения подружек, упреки досужих рыбачек.

«Скоро конец мученьям, — думала Глуша, лежа в постели и слушая, как во дворе бесновался шурган, громко ударяя снегом в стены дома. — Удачливо ловят белорыбку Митя и Васька. В эту весну непременно они самостоятельными ловцами будут!»

И она улыбалась, чувствуя, как в радости закатывается ее сердце...

Но рядом, раскинув руки, шумно храпел Мотя.

Она закрыла глаза и повернулась к нему спиной, снова пытаясь заснуть, но сон не шел — шурган бушевал, хотя уже и тише, все же продолжал настойчиво напоминать ей об опасностях, которые подстерегают ловцов на море.

Ворочаясь и вздыхая, Глуша с сожалением подумала о том, что напрасно погорячился Дмитрий и не взял с собой в море купленную ею у бабки Анюты спасительную, волшебную грамотку «богородицын сон».

«Капризный, чертяка», — ласково выругала она Дмитрия, припоминая, как швырнул он грамотку в помойное ведро и, нахмурясь, сердито сказал: «Меня в Красной Армии другим делам обучали!»

Слушая, как стучит в ставни ветер, Глуша все думала о Дмитрии. Ей то мерещилось, что его и Василия заваливает в коше этот шурган, то отрывает льдину и уносит с ловцами в относ, то Митя с Василием, возвращаясь домой, сбиваются в снежной буре с дороги...

Опять открыла она глаза и опять долго разглядывала потолок... Потолок, казалось, заволакивался туманом, незаметно переходя в картины ледяного, пустынного Каспия. Над морем беспрерывно кружила метель, сквозь нее пробирались Митя с Василием в Островок.

И вдруг из этого снежного бурного вихря, кажется, вырвался басовый в отчаянии голос:

— Глуш-а-а!..

Она вздрогнула, сбросила одеяло, пржгоднялась на локте.

Потрескивал фитиль в жестяной лампе, да осторожно за печкой скребла мышь.

Глуша долго вслушивалась в это мирное, ладное затишье.

«Шурган кончился, — решила она. — Должно, светать скоро будет».

И, вспомнив, что Настя, жена Василия Сазана, которая была на сносях, просила пораньше утром проведать ее, Глуша соскочила с кровати и в одной рубашке подбежала к столу.

Она прибавила свет в лампе, посмотрела в висевшее над столом зеркало — оттуда глянуло розовое, полное лицо с черными и круглыми глазами.

Глуша тихо улыбнулась своему отражению, и оно тоже ответило улыбкой, молчаливой и согласной.

«Может, из ловцов кто приехал, — подумала Глуша, — и Насте что-либо передали о наших. А может, и сами прикатили».

Она быстро оделась и выбежала во двор. Кругом были навалены огромные сугробы снега. Тускло светилась, густая белизна.

На улице властвовало безмолвие, курился синевою снег.

Проваливаясь в мягкие сыпучие сугробы, Глуша пробиралась к противоположному порядку домов; почти во всех домах уже были огни.

— Шурган поднял, — тихо сказала она, озираясь по сторонам.

Обходя высоченный бугор, подумала:

«А не сбегать ли к бабке Анюте погадать о Мите?» — и направилась было в проулок, но тут же замедлила шаги.

Бабка жила на самом краю Островка, у относной могилы.

Про этот курган с черным, из мачты, крестом говорили много страшного. Ходили слухи, что замерзшие когда-то в относе девять ловцов в шурганные ночи встают из этой могилы и бродят по поселку. Передавали также, что не раз видели, как мертвецы выходили группой прямо на Каспий и, прикидываясь добрыми людьми, заманивали к себе ловцов.

Глуша переборола страх и бегом пустилась к бабке. Где-то громко залаяла собака...

Запыхавшись и не глядя в сторону относной могилы, Глуша торопливо постучала в окно.

— Кого леший принес? — сердито прошамкала бабка, выходя в сени.

— Я, бабуся... Глуша...

— Чего спозаранок надо?

Бабка слегка приоткрыла дверь и высунула белую, седую голову; у нее был узкий, маленький лоб и впалые, ямками, виски, синеватые и чуть прикрытые редкими волосами.

— Погадай, бабуся, — и Глуша потянулась к ней, жадно вдыхая шедшие из сеней медовые запахи засушенных трав.

— Знаешь сама, — бабка недовольно взмахнула руками, —до солнца не ворожу. Взойдет, тогда и прибегай, — и захлопнула дверь.

— Бабуся!

— Ступай, дочка, ступай домой!..

Постояв немного, Глуша взглянула на относную могилу, сверкавшую белым снежным саваном, и опрометью побежала к Насте.

Навстречу из-за угла выкатила подвода, рядом с нею шагал человек. Глуша признала Антона.

— Хапун чортов! — недружелюбно зашептала она. — Жадюга ненасытный.

Антон последние годы работал от Дойкина. Он копил деньги на полную ловецкую справу, надеясь быть сам себе хозяином... Антон занимался обловом запретных рыбных ям, возил от Дойкина на государственные тони водку, где казахи тянули невода, и тайно обменивал ее на красную рыбу.

Жена Антона, худая и высокая Елена — подружка юности Глуши, — вот уже больше года чахла от какой-то болезни. А он, этот сквалыга, дрожа над каждой копейкой, не лечил жену, морил голодом и все копил, копил деньги на сбрую.

— Чортов алтынник! — онова зашептала Глуша. — И сам подохнешь скоро. Вон как согнулся!..

Грузная, когда-то статно-дерзкая фигура Антона была теперь искривлена ревматизмом: ходил он не спеша, вразвалку, сгорбившись.

В девках Глуша засматривалась на Антона. Но это было давно — семь-восемь лет назад.

И, глядя сейчас вслед размеренно, по-стариковски шагавшему подле саней Антону, она вновь с неприязнью подумала:

«И Елену в могилу пихает, и сам туда же лезет, жадный!..»

Глуша остановилась возле небольшого домика и, осторожно приоткрыв ставень, посмотрела в окно.

Настя Сазаниха сидела на табурете и чинила сеть. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, она негромко пела старинную песню рыбачек о ловце, который ушел в море и не возвратился к жене и ребятам.