— Подывитесь… — показал кнутовищем Егор Иваныч на просяное поле. По нему в сторону журавлей крался лисенок. В бинокль было видно, как он старается и какие страсти охотника бурлят в молодом неопытном тельце. Осторожно подняв мордочку с высунутым языком, лисенок разглядывал журавлей и потом опять крался по невысокому, подпаленному жаром просу. Опасность журавлям не грозила. На открытом пространстве они вовремя увидели незадачливого охотника и лишь чуть отлетели.
Лисенок с азартом подростка метнулся в их сторону, но тут же почувствовал, что сам-то он виден со всех сторон. Обнаружив сзади повозку, он кинулся к лесу, и лес мгновенно сделал его невидимым…
Степная жизнь тоже льнет к древостою. На суках засохших дубов видим горлинок. Канюкам удобно с деревьев высматривать в поле мышей. Спугнули с одиноко стоящей сосны в засаде сидевшего ястреба. И долго, как будто играясь с нашим возком, взлетали и снова садились на столбы телефонной линии два молодых ворона.
Четкой границы у лета и осени нет. Зной летний, но в гриве опушки уже появились намеки на близкие перемены — по крутой зелени кое-где выступает багряный румянец вязов и диких груш. Желтая прядь у березы. И как-то особо тревожно шелестят погрубевшей листвою осины, изнанкой листьев серебрятся под ветром ивы.
Все созрело в лесу. Прямо возле дороги, остановившись, собираем сизую ежевику. И то и дело проезжаем места с острым запахом диких яблок. Даже Чалого этот запах волнует, он замедляет вдруг ход и тянет ноздрями воздух.
Ругнув радикулит, Егор Иваныч слезает с возка, и мы идем на опушку. Земля под густой приземистой яблонькой похожа на солнечный круг.
Недавняя буря стряхнула созревшие белые яблочки, и пока что это лесное богатство не потревожено ни оленями, ни кабанами.
Яблочки нестерпимо кислые, твердые. Егор Иваныч морщится так, что конец его чумацкого уса попадает между губами. Он снимает фуражку, наполняет ее яблоками и несет Чалому.
— Я тебя научу… на-ка, попробуй…
Лошадь жадно ест яблоки. Я предлагаю ее распрячь и сводить прямо к яблоням.
— Ну что ж, давайте поекспериментируем, — соглашается Егор Иваныч.
И вот мы сидим на припеке, слушаем, как прощально гремят кузнечики, как кричит сойка и как Чалый неторопливо хрумкает твердые дикие яблоки.
Коротаем дорожное время за разговором. Егор Иваныч обладает редкостным даром веселого, неунывающего человека. Даже несмешные вроде бы стороны бытия он преподносит так, что друзья его, лесники, собираясь время от времени с одиноких своих кордонов в усадьбу, просят: «Поселил бы душу, Егор…»
— Як Теркин. Вспоминаю что-нибудь вроде бы не смешное, а воны за животы держатся.
— А лягушачья история… Правда ль, до самой области дело дошло? Говорят, прямо на лестницу в исполкоме лягушек повыпускал?
Егор Иваныч останавливает Чалого.
— Да не, Василий Михайлович, то все брехня. Не областное то дило, районное. Воно как було, до работы тут у заповеднике промышлял я в соседнем районе лягушек. На экспорт. Вы про то знаете. Ну наловив я как-то две фляги… Да, в яких молоко возють. Ну наловив, значить, а тут Франция чевой-то перестала их брать. Перебой який-то там вышел. Ну що робить? Я туды-сюды не беруть! Я до председателя потребсоюза: «Товару, — говорю, — рублей на сто…»
А вин, председатель, гадюка хитрючий, прижмурився, внимательно на меня смотрит: «А можа они, Егор Иваныч, у тебя дохлые…» Ну я сразу у кабинет флягу. «Ну якие же, — говорю, — воны дохлые, живые!» Открыв флягу, наклонив трохи, ну лягушки-то, волю почуяв, по кабинету прыг, прыг… А председатель, оказалось, лягушек не любить, боится… Матерь божия, якие кадры можно було бы снять для вашего «Мира животных»! Сам-то я смеюсь редко. А уж там посмеявся. Плюнув на сто рублив, собрал живой свой товар и прямо к пруду…
Пока я перевариваю, перекатываясь на телеге, лягушачью историю, Егор Иваныч идет в заросли кукурузы и приносит для лошади пару спелых початков.
— Чалого я выменял на Маечку, чтоб ее волки съели. И Чалый меня уважает. Як сяду писаты — подходит и блокнот нюхае…
* * *
— Вот здеся воны и живуть. Вы идите дывитесь. А я радикулит солнцем буду лечить…
Наш возок стоит у стенки ольхового леса. Нигде в ином месте не видал я ольшаников столь могучих. Богатырской заставой выходит к степи из поймы лес. Черный, мрачноватый и нелюдимый. Жаркий ветер равнины, проникая в ольшаник, создает банную духоту. Под ногами черная топь, к лету подсохшая, но все равно зыбкая, ненадежная. Растут тут крапива и папоротник. Никаких красок, кроме зеленой и черной. Даже осенью, когда все желтеет или краснеет, ольшаники остаются черно-зелеными, роняют на землю жухлый, не пожелтевший лист.
Километра четыре можно идти этим лесом к Хопру. Но лишь редкий знающий человек предпримет это небезопасное путешествие. Легко заблудиться. И кричи, не кричи — никто не услышит. Царство оленей и кабанов.
Весною ольховый лес сплошь заливается талыми водами. Вот тогда, блюдя осторожность, в легкой лодочке можно пробраться ольховым лесом. Я плавал однажды и вспоминаю ольшаники, погруженные в воду, как Амазонию.
Пойма Хопра-не вся ольховая. Есть дубняки, осинники, веселый смешанный лес с травяными полянами, с живописными ивняками возле озер и стариц. Озер больше трех сотен. Егор Иваныч по памяти называет с десяток: Вьюнячье, Юрмище, Тальниковое, Осиновское, Колпашное, Грушица, Голое, Серебрянка…
«Сверху глянуть — кудряшки леса и блюдца воды, а в середине — Хопер». Этот исключительный по богатству природы степной оазис и есть заповедник. Не перечислить всех, кто нашел тут приют: олени, бобры, кабаны, выхухоль, журавли, утки, орлы… Ольшаники выбрали для поселения цапли. Я видел шумную их колонию летом — более сотни гнезд на верхушках деревьев. Между ними, как призраки, пролетали долгоклювые птицы. Внизу валялись скорлупки яиц, скелеты упавших сверху птенцов… Сейчас в ольшаниках тихо — цапли держатся где-то возле воды. И все их стойбище очень похоже на опустевший, внезапно покинутый город.
— Вы здесь? Не заблудились? — услышал я голос.
Егор Иваныч стоял у входа в ольшаник с большим подсолнухом:
— Поедем-ка, друже, до Бережины. Чалый пыть хочет, да и по нас арбузы скучають…
* * *
Бережина — один из кордонов Хоперского заповедника. Небольшой домик окнами смотрит в степь, а двором упирается в лес. Тут и живет уже несколько лет Егор Иванович Кириченко.
— Детэй нема. Бытуем с жинкою двое. Вона сегодня на вышке — пожары шукае…
— Не скучно тут жить-то?
— Сказать по правде, скучать-то некогда — служба, пусть и нехитрая, та и скотину держим. Зарплата у лесника, знаете сами, — на хлиб та соль…
Во дворе Егора Иваныча гоготаньем приветствовали два благородной осанки гуся, о ногу терлась истосковавшаяся по людям собака.
В хлеву о себе заявили два поросенка. И важничал посредине двора индюк с восемью индюшатами.
— Есть еще кролики! Почти одичалые. Бегають як хотять. Вон поглядите — усе кругом в норках, боюсь Чалый ногу сломает. Вечером подывитесь — скачуть вольно, як зайцы…
Егор Иваныч пускает Чалого на поляну, полого уходящую к лесу, и приносит под мышками с огорода два полосатых арбуза.
— Треба охладить трохи — горячие, як хлебы з печи…
Опускаем арбузы в ведра с водой. И в ожидании пира после дороги говорим в прохладной избе о здешнем житье-бытье.
— Зимой, бываить, так заметэ, шо неделю без хлиба и сигарет. На ти случаи хозяйка сухари запасае, а я — самосад. Кручу цигарки, як в военное время…
— Дичь и домашняя животина рядом живут. Бывают, наверное, конфликты?
— Бувають. Якая же жизнь без конфликтов. Лисы до кроликов дюже охочи. Но воны — видели норы — раз, и тилько хвостик мелькнув. Теперь, чую, лисы до индюков подбираются. У прошлую среду трех маленьких задавили. Но то, думаю, молодые лисята — учатся… Е волк. Живе где-то близко. Мимо кордону, по следам вижу, ходыв не раз. Но ни боже мой — ни поросенка, ни лошади, ни даже куры не тронув. Умен зверина! Там, где живее, — не шкодит… Ну еще кабан имеет привычку у голодное время во двор заходыть. Почавкает чего-либо и снова у лес. Мирное сосуществование!..