— Шестое, — сказал седенький старичок. — Бог-спаситель; бог — то, что превращает конечное в бесконечное, бог как чаянье вечной жизни.

— Шестое, так шестое, — согласился пассажир с родинкой на щеке.

— С точки зрения человека, в кругу мировой гармонии есть только один разрыв — смерть. И этот разрыв испокон веков вызывает у человека из всех вопросов мучительнейший вопрос: как это — я жил, жил, и вдруг меня нет? Вот тут-то и возникает потребность в боге-спасителе, ибо нечем заткнуть эту ужасающую дыру, кроме как чаяньем вечной жизни. Но, уверяю вас, если бы дыра была заделана каким-нибудь категорическим знанием, например: жизнь конечна, потому что она конечна; или: жизнь бесконечна, потому что она бесконечна, — то у человека не было бы нужды в боге-спасителе, да, собственно, и в боге вообще. Ну зачем ему бог, если он сам бог по безграничным возможностям своего разума, по доступности для него совершенного счастья и возвышенных наслаждений, по абсолютному чувству справедливости, по неисчислимым возможностям делать добро и зло?! Но вот какое недоразумение: этот всемогущий бог смертен. Поэтому в данной критической ситуации ему остается только одно — как-то забыться, то есть как-то уверовать в вечное персональное бытие. О том, что это задача, с одной стороны, искусственная, а с другой — почти невыполнимая, в частности, говорит то, что пет более смутного религиозного представления, чем представление о бесконечной жизни. Еще как-то можно вообразить себе троицу, например, как равенство трех единиц одного качества единице другого качества, еще как-то можно загнать в рамки реальности историю с грехопадением, но вечное персональное бытие неподвластно даже самой пышной фантазии. Лев Толстой уж на что был умница, и то остановился перед вечной жизнью в бессильном недоумении. Вот почему это такое? Да потому, что в природе не существует решительно ничего, намекающего на вечную жизнь! Природа демонстрирует нам простое и жестокое соотношение жизни и смерти: организмы имеют обыкновение нарождаться, развиваться, изнашиваться, погибать. И ни одно явление органической жизни не намекает нам на то, что за гибелью следует какое-то новое бытие. Когда мы видим труп кошки, разве нам приходит на ум, что некий аппарат, безошибочно указывавший кошке дорогу к дому, дававший ей знание лекарственных трав, диктовавший симпатии и антипатии, теперь существует отдельно от трупа кошки и будет существовать бесконечно долго!

— Ну, положим, кошку вы приплели ни к селу ни к городу, — сказал пассажир с родинкой на щеке. — Какие тут могут быть параллели с кошками, когда, с точки зрения религии, человек только по форме дитя природы, а по существу подобие божие, избранник, ученик, одним словом, — чудо?! Тем более что человек представляет собой действительно бесподобную часть природы, наделенную качествами, которые не свойственны никаким другим ее элементам, как-то: творческим началом, разумом, даром речи… А раз так, то есть раз единственно человеку даны такие великие блага, то законно будет предположить, что ему одному дано и бесконечное духовное бытие.

— А я полагаю, — возразил седенький старичок, — что человек только потому стоит в природе отчасти особняком, что он, так сказать, ее недосмотр, даже ошибка. Ведь природа слепа, по каковой причине и гармонична, поскольку она созидает так, как сочинял Пушкин, который сначала писал все, что придет на ум, а потом вычеркивал лишнее. Так вот, больше всего похоже на то, что просто-напросто человек в свое время не был вычеркнут природой по какому-то странному недосмотру или, если угодно, противоестественному стечению обстоятельств. Ибо человек решительно вне стилистики природы, вне гаммы ее логики и законов. Возьмите все его идиотские творения, начиная с египетских пирамид и кончая оружием, запасов которого скоро будет достаточно для того, чтобы выжечь жизнь на несколько световых лет в округе, возьмите, наконец, нынешнюю экологическую трагедию, и вам будет ясно, что человек и природа — это в лучшем случае то же самое, что телега и пятое колесо. Собственно, человек должен был исчезнуть уже в силу той логики, в силу которой первыми среди динозавров наверняка вымерли бы динозавры, способные узнавать себя в отражениях на воде, — то есть с горя от ума. Однако человек почему-то остался жить, заранее ужасаясь смерти и прибегая к различным уловкам, чтобы вывести бесконечное из конечного. И вот что самое непонятное: зачем ему это понадобилось-то? Ведь если бы в человеке было хоть с гулькин нос толку, он первым делом сообразил, что вневременного смысла наша жизнь не только не имеет, но, что важнее всего, и иметь-то не может, что бесконечная жизнь есть нелепость, процесс, лишенный всякого содержания, ибо содержательно только то, что имеет форму, что ограничено, как-то обрамлено. Возможно, жизнь только потому и прекрасна, что она конечна, а человек только потому человек, владеющий всемогущей мыслью, сокровищами чувств, всеми благами цивилизации, что его жизнь ограничена рамками естества! Поэтому настоящий бог-спаситель был бы такой бог-спаситель, который спасал бы не от временной жизни, а как раз от вечной. Стало быть, и с богом-спасителем у нас получается ерунда.

— Все это так, — сказал я. — Но, с другой стороны, нужно принять во внимание, что наша жизнь — это такая причудливая штука, что в другой раз и не захочешь, а поверишь в какой-нибудь сверхъестественный организационный момент. Да и как тут не поверить, если жизнь до безобразия коротка, если непонятно для чего существуют болезни, воры, стихийные бедствия, супружеские измены, одиночество, если в зрелом возрасте все люди сироты, наконец, если в одно прекрасное утро можно не проснуться только из-за того, что в противоположном полушарии несколько человек встали не с той ноги?! В этих условиях остаться атеистом, то есть незамутненным взглядом наблюдать такую причудливую жизнь — это, конечно, критическая нагрузка. В этих условиях действительно гораздо приветливее легкое помешательство…

— Ваше замечание справедливо, — отозвался на мои слова седенький старичок, — но оно, как говорится, из другой оперы. А у нашей оперы финал будет такой: мы с вами пришли к тому, что бог — это и не категорический бог, и не бог-нечто, и не бог-Христос, и не бог-закон, и не бог-промыслитель, и не бог-спаситель.

— Пусть так, — сказал пассажир с родинкой на щеке, — но, собственно, что из этого вытекает?

— По моему, из этого вот что вытекает: бог есть то, чего у нас нет. Фейербах утверждал, что бог есть то, что есть мы, а я говорю: бог есть то, чего у нас пет. Усложняя формулировку, я бы сказал: бог есть осуществленная необходимость; осуществленная необходимость в высшем организационном моменте, в законе, в спасении… ну и так далее. То есть бог — продолжение наших несовершенств в качестве достоинств, которые замыкают цепь мировой гармонии. Но вот какая закавыка: бог есть осуществленная необходимость не только в том смысле, что он существует просто оттого, что это кому-то нужно, в том смысле, что если очень нужно научиться видеть в кромешной тьме, то обязательно научишься как-то видеть в кромешной тьме; бог есть осуществленная необходимость еще и в причинно-следственном смысле, в том смысле, что рукописи не горят, что организмы мыслителей устроены таким образом, что они никогда не умирают прежде того, как выскажут человечеству все, что они о нем думают.

— Ну и что? — спросил пассажир с родинкой на щеке.

— А то, что в этом случае вопрос о бытии бога теряет всяческое значение. То есть существует он или не существует — это уже неважно. Ибо он одновременно и существует и не существует.

— Я тоже считаю, что неважно, откуда что берется, — сказал богатырь и опять накрыл своей лапищей руку провинциалки. — Например, какой хрен разницы, в силу чего встречаются два симпатизирующих человека?! Главное, что они встречаются. Они встречаются, и всестороннее спасибо, и общий привет!

Я вздохнул и глянул в окно: начиналась какая-то станция. Сначала показалась водонапорная башня, затем потянулись деревянные сараи, довольно безобразные строения из самана, какой-то бесконечный забор, потом за окном проплыло станционное здание, выкрашенное в мучительный ядовито-зеленый цвет, и мы плавно остановились. Возле станционного здания сидел на корточках мужик в меховой шапке и в галошах на босу ногу.