Я сижу и думаю: что это значит? Что она хотела сказать? Тем временем женщина убирает мою шляпу, потом поднимает меня на ноги и помогает снять плащ. Я ничего не понимаю! Это не мой дом. Маршели скоро придет. Она не может бросить меня здесь. Ведь правда? Она же моя любимая малышка.

Я снова сажусь. Матрас на кровати довольно жесткий. Маршели все нет. И я чувствую… Что же я чувствую? Как будто меня обманули. Предали. Сказали, что я поеду в отпуск, и бросили меня здесь. Все как в тот день, когда меня привезли в Дин. Он был нашей тюрьмой, а мы — заключенными.

Когда мы с Питером приехали в Дин, был конец октября. Трудно было поверить, что для детей построили такой громадный дом. Длинное двухэтажное каменное здание на холме, с обеих сторон от центрального возвышения — четырехугольные колокольни. Правда, колоколов в них не было, стояли каменные урны. Главный вход располагался в портике, его треугольную крышу поддерживали четыре гигантские колонны. На крыше тикали огромные часы. Их золотые стрелки отсчитывали время, которое мы провели в Дине. Иногда нам казалось, что время идет вспять. Думаю, дело было в нашем возрасте: в юности год составляет значительную часть жизни и тянется бесконечно. В старости таких лет уже прошло очень много, и каждый новый проходит быстрее. Мы движемся от рождения к смерти — вначале медленно, потом все быстрее и быстрее.

В тот день нас привезли в большой черной машине. Не знаю, кому она принадлежала. Было холодно, начинался снег с дождем. С верхней ступеньки лестницы открывался вид на жилища плотников внизу в долине, серые шиферные крыши и мощеные брусчаткой улицы. Еще дальше виднелся город. Нас окружала зелень: деревья, огромный огород, фруктовый сад, — и при этом до центра было рукой подать. Со временем я узнал, что в тихие ночи здесь можно было услышать шум машин, а иногда даже увидеть их фары.

Это был последний раз, когда мы видели свободный мир. Пересекая порог Дина, мы прощались со всем человеческим. В этом мрачном месте царили темные стороны человеческой натуры. В частности, эти темные стороны воплощал управляющий. Его звали мистер Андерсон, и другого такого грубого и злого человека надо было поискать. Я часто спрашивал себя, кем надо быть, чтобы получать удовольствие, помыкая несчастными детьми и наказывая их. Часто я мечтал встретиться с мистером Андерсоном на равных. Тогда мы посмотрели бы, насколько он силен! У себя в кабинете он держал двухвостую кожаную плетку. Длиной она была почти восемнадцать дюймов, толщиной — полдюйма. Когда мистер Андерсон хотел кого-то выпороть, он отправлял его к лестнице, ведущей в спальню мальчиков. Нужно было встать на первую ступеньку, чтобы стоять выше уровня пола, а руками держаться за третью ступеньку. И управляющий хлестал нас по задницам, пока наши ноги не начинали подгибаться.

Мистер Андерсон казался нам высоким, почти гигантом. На самом деле он был ненамного выше кастелянши. Свои редеющие пепельные волосы он зачесывал назад, и они казались нарисованными на его узком черепе. Верхнюю губу управляющего украшали тонкие, черные с проседью усики. Он носил темно-серые костюмы, и брючины собирались гармошкой над черными туфлями из толстой кожи. Туфли скрипели на плитках пола. Я всегда вспоминал крокодила из «Питера Пэна», который проглотил часы. Скрип туфель мистера Андерсона был для нас как «тик-так» крокодила. Управляющий курил трубку, и вокруг него всегда висел запах застоявшегося табачного дыма. В углах рта у него собиралась слюна. Когда он говорил, слюна пенилась на губах, становясь все гуще и белее с каждым словом. Он никогда не обращался к нам по имени. «Мальчик!» или «Эй, девочка!» — вот и все. И еще он говорил слова, которых мы не понимали — например, «провизия» вместо простого и понятного «конфеты».

Я первый раз увидел мистера Андерсона, когда люди, которые привезли нас в Дин, зашли со мной в его кабинет. Он был сама учтивость и все убеждал их, что за нами здесь отлично присмотрят. Но стоило им выйти за дверь, как мы быстро поняли, что такое «присмотр» в его понимании. Вначале он прочел нам короткую лекцию. Мы, дрожа, стояли на линолеуме перед его огромным полированным столом. Управляющий устроился по другую сторону стола, сложив на его поверхности руки. По бокам от него поднимались к самому потолку огромные окна.

— Начнем с начала. Вы всегда должны обращаться ко мне «сэр». Это понятно?

— Да, сэр, — ответил я. Питер ничего не сказал, и я ткнул его локтем.

— Что?..

Я указал головой на мистера Андерсона и повторил:

— Да, сэр.

Питер немного подумал, потом улыбнулся и повторил:

— Да, сэр.

Управляющий холодно посмотрел на него и продолжил:

— Мы здесь не поощряем римско-католическую церковь. Вы не должны петь гимны и читать библию вместе с нами. Оставайтесь в спальне, пока утренние молитвы не закончатся. Не пытайтесь обжиться: надеюсь, долго вы здесь не задержитесь, — он наклонился вперед, и костяшки его пальцев на столе ярко забелели в сумерках. — Пока вы здесь, помните: есть только одно правило, — тут он помолчал, потом громко и четко проговорил: — Делайте. То. Что. Вам. Говорят, — он снова встал. — Все понятно?

Питер взглянул на меня. Я едва заметно кивнул.

— Да, сэр, — хором сказали мы.

Иногда мы с Питером читали мысли друг друга. Если я думал за двоих.

Затем нас проводили в кабинет кастелянши. Это была незамужняя женщина средних лет. До сих пор помню ее рот с опущенными уголками и потухшие глаза в окружении глубоких теней. Никогда нельзя было понять, о чем она думает. Казалось, у нее всегда плохое настроение — даже если она улыбалась, что случалось крайне редко, уголки рта все равно оставались опущены.

Нам пришлось целую вечность стоять перед ее столом. Вначале она заводила дела на нас с Питером, потом велела раздеться. Мой брат отнесся к этому спокойно, а мне было неловко. Кроме того, я боялся, что у меня случится эрекция. Конечно, в кастелянше не было совершенно ничего сексуального. Но ведь заранее не знаешь, когда это с тобой случится! Кастелянша осмотрела нас обоих в поисках особых примет, потом принялась искать в волосах гнид. Ничего не нашла, но сказала, что волосы у нас слишком длинные, и придется их постричь. Потом короткие толстые пальцы, от которых во рту было горько, как от антисептика, ощупали наши десны и зубы. Как будто мы были животными, которых привезли на рынок.

Я хорошо помню, как мы шли в ванную. Раздетые, со стопками сложенной одежды в руках, спотыкаясь от тычков в спину. Не знаю, где в этот день были другие дети. Наверное, в школе. Но я рад, что нас никто не видел. Это было унизительно. В большую цинковую ванну налили шесть дюймов едва теплой воды. Мы сели в ванну вдвоем и тщательно намылились карболовым мылом под пристальным взглядом кастелянши. Больше в Дине я никогда не делил ванну всего с одним человеком. Все мылись раз в неделю, в одну ванну садилось четыре человека, а воды полагалось столько же. В тот день нам очень повезло.

Спальня мальчиков находилась в восточном крыле, на втором этаже. Ряды кроватей стояли вдоль противоположных стен длинного зала. В его торцах были высокие арочные окна, а в наружной стене прорублены меньшие, четырехугольные. Когда пришла весна, спальню заполнило яркое, теплое солнце. Но сейчас комната казалась очень мрачной. Нам с Питером выделили кровати, стоявшие рядом в дальнем конце спальни. Пока мы шли между кроватями, я заметил, что все они аккуратно заправлены, и в ногах каждой лежит небольшой джутовый мешок. Между нашими кроватями стоял чемодан, а поверх него лежали два мешка — для нас с Питером. Ни тумбочек, ни комодов здесь не было. Как я вскоре выяснил, иметь личные вещи — и сохранять связь с прошлым — здесь считалось нежелательным.

Мистер Андерсон зашел в спальню вслед за нами.

— Можете переложить вещи из чемодана в мешки, — сообщил он. — Эти мешки должны все время находиться в ногах ваших кроватей. Понятно?

— Да, сэр.

Кто-то аккуратно сложил все наши вещи. Я отделил свою одежду от вещей Питера и заполнил мешки. Питер какое-то время сидел на кровати, рассматривая единственную вещь, которая осталась от отца — альбом с сигаретными пачками. Такие альбомы делали для марок, но отец на каждую страницу клеил картинки с пачек сигарет. У некоторых были странные названия — «Палочка радости», «Летящее облако», «Мятный джулеп». На всех яркие картинки — молодые мужчины и женщины радостно дымят, во рту у них набитые табаком трубочки, которые непременно их убьют. На самом деле альбом был мой, но я с радостью отдал его брату. Он готов был рассматривать его не переставая. Я никогда его не спрашивал, но, думаю, так он чувствовал прямую связь с нашим отцом. А вот я гораздо сильнее ощущал связь с матерью. Кольцо, которое она отдала мне, я был готов защищать ценой своей жизни. Никто не знал, что оно у меня, даже Питер. Ему нельзя было доверить секрет — он немедленно разболтал бы всем. Я был уверен, что такую вещь постараются украсть или отобрать у меня, и хранил его в свернутых носках.