Испытывала ли она радость, была ли довольна? Вряд ли. Оставшись одна с Джахан, своей наперсницей, она плакала, кляла несправедливую судьбу, и никому бы не пришло в голову осудить ее за это. Она была матерью троих сыновей. Старший из них был назначен Маликшахом наследником и принимал участие во всех дворцовых церемониях. Отец, гордясь им, повсюду возил его с собой, знакомил с будущим царством, говорил с ним о том времени, когда он сменит его на троне. «Никогда еще ни один султан не завещал своему сыну большей империи!» — говорил он ему. В те времена Теркен была счастлива, горе еще не коснулось ее, улыбка озаряла ее азиатские черты.
Но однажды наследник скончался после непродолжительной, бурной, непонятно откуда взявшейся лихорадки. Ни кровопускания, ни припарки не помогли, в две ночи его не стало. Поговаривали, что его то ли сглазили, то ли отравили. Теркен погоревала-погоревала, но делать нечего — взяла себя в руки. По окончании траура наследником был назначен другой ее сын. Маликшах вскоре привязался к нему и наделил его весьма необычными титулами: «Царь царей, Столп государства, Защитник Князя Верующих»…
То ли проклятие какое довлело над султанским домом, то ли недобрые люди постарались, но только и второй сын испустил дух, и точно так же внезапно, как и первый.
Был у Китаянки третий сын, и она попросила султана, чтобы наследным принцем он назначил его. Однако на этот раз ситуация была намного сложнее: мальчику был от роду год с небольшим, а у Маликшаха было еще трое сыновей, и все они были старше этого. Двое — от рабыни, но третий Баркьярук был сыном родной кузины султана. Под каким предлогом можно было обойти его? Кому, как не ему — дважды сельджуку, — и было претендовать на трон? Таково было, кстати, мнение Низама. Он стремился навести порядок как в государственных делах, так и в династических, установить законы наследования власти, и потому, руководствуясь наилучшими побуждениями и приводя неопровержимые аргументы, настаивал на том, чтобы именно Баркьярук, к тому же самый старший из сыновей султана, был назначен его наследником. Но у него ничего не вышло. Поскольку Маликшах не осмеливался перечить Теркен, но и не мог никак обойти старшего сына, он решил вообще никого не назначать и пустить все на самотек — пусть будет как будет, так поступил когда-то и его отец, и другие сельджуки.
Оттого-то и была недовольна Теркен, оттого-то более чем кто-либо была заинтересована она в опале Низама, вставшего на пути ее честолюбивых замыслов. Чтобы добиться его смерти, женщина была готова на все, на любые интриги и угрозы, и потому пристально следила за тем, как шли переговоры с ассасинами. Вместе с султаном отправилась она в Багдад, дабы лично присутствовать при кончине заклятого врага.
Наступил час последней трапезы Низама. Вельможи, придворные, эмиры в тот вечер были необыкновенно серьезны, поскольку собрались не на обычное застолье, а на ифтар, знаменующий окончание поста на десятые сутки рамадана. Под огромным пологом установили столы. Рабы держали зажженные факелы. Шесть десятков рук протянулись к серебряным блюдам, выбирая кусочек верблюжатины или баранины пожирнее, бедрышко куропатки посочнее, жадно разрывали мясо и отправляли его в рот. Кто желал оказать честь соседу, отдавал ему самый аппетитный кусок.
Низам почти не притронулся к еде. В тот вечер боли усилились, грудь горела, а внутренности словно намертво схватила чья-то огромная невидимая рука. Чтобы не упасть, пришлось собрать в комок всю свою волю; Маликшах сидел рядом и поглощал все, что предлагали ему соседи, порой искоса поглядывая на визиря, видимо, думая, что тот испытывает страх. Протянув руку к подносу с черными фигами, он выбрал самую лучшую и протянул ее Низаму, который вежливо взял ее и попробовал. Какова может быть на вкус фига, когда тебе известно, что ты трижды приговорен к смерти: Богом, султаном и ассасинами.
Наконец ифтар подошел к концу, наступила ночь. Маликшах резко встал из-за стола, спеша рассказать своей Китаянке, какие гримасы корчил визирь. Низам облокотился о стол и с огромным трудом поднялся. Шатры его гарема были недалеко, только б хватило сил дойти, а там уж старуха-кузина напоит его лекарственным отваром. Вокруг шумел султанский лагерь, сновали военные, слуги, уличные торговцы. Порой слышался приглушенный смех куртизанки. Он шел один, и дорога казалась ему бесконечной, хотя всего сотня шагов отделяла его от шатра. Прежде вокруг него всегда вились придворные, но кому хотелось быть замеченным в компании с изгоем… Побирушки, и те не приставали к жалкому, впавшему в немилость старику.
Но вот какой-то человек в рубище все же показался у него на пути. В ответ на напоминающий просьбу шепот Низам достал кошелек и вынул из него три золотые монеты: как не отблагодарить смельчака, не побоявшегося общественного мнения?
И вдруг какая-то вспышка, и все кончилось: Низам вряд ли даже увидел, как двигалась рука с кинжалом, пропоровшим его одежду, кожу и вонзившимся ему меж ребер. Он и охнуть не успел. Только очень удивился и последний раз набрал воздуху в легкие. А когда падал, может быть, задним числом и увидел снова и эту вспышку, и эту руку, и скривившийся рот, из которого долетело: «Получай подарок из Аламута!»
Поднялся крик. Убийца бросился бежать, за ним погнались и поймали. Тут же перерезали ему горло и бросили тело в костер.
В последующие годы и десятилетия бесчисленные посланники Аламута познают подобную смерть, с той лишь разницей, что перестанут убегать с места преступления. «Недостаточно убить врага, — учил их Хасан, — мы ведь не убийцы, а орудие в руках Всевышнего, мы должны действовать прилюдно, на глазах у толпы. Убивая одного, мы держим в страхе сто тысяч других. Однако мало привести приговор в исполнение и держать в страхе, нужно еще уметь умирать; ибо если, убивая, мы отучаем наших врагов предпринимать ответные меры, то, смело глядя смерти в глаза, мы вызываем восхищение толпы. Из этой толпы впоследствии выйдут наши новые соратники. Умереть достойно даже важнее, чем убить. Мы убиваем, чтобы защитить себя, мы умираем, чтобы обратить других в свою веру, завоевать их душу. Вот наша цель, а убийство — лишь средство ее достижения».
Отныне убийства совершались, как правило, в мечетях в час пятничной молитвы, на виду у множества зрителей. Жертва — будь то правитель, визирь, имам или сановник — являлась в молитвенный дом в окружении охраны. Простолюдины с почтением и восхищением расступались, пропуская ее вперед.
Посланник Аламута находился в толпе, переодевшись либо простым прихожанином, либо стражником. И в тот самый миг, когда все взгляды были прикованы к жертве, он наносил удар. Жертва падала, а палач не двигался с места, с вызовом улыбался и бросал в толпу заготовленную заранее фразу, спокойно дожидаясь, когда на него набросятся и растерзают. Таким образом, послание доходило до цели, и тот, кто заступал на место убитого, становился покладистее в отношении Аламута, а в толпе появлялся еще десяток или два единомышленников.
Часто после таких неправдоподобных сцен говорили, что люди Хасана находятся под действием наркотиков. Как иначе было объяснить, что они с улыбкой отправляются на смерть? Выдвигалось предположение, что они одурманены гашишем. Марко Поло сделал это предположение популярным на Западе; враги ассасинов именовали их haschichiyoun — «курильщики гашиша», чтобы лишить их ореола героев в мусульманском мире; кое-кто из специалистов по Востоку усмотрел в этом слове происхождение от слова assassin, ставшего в нескольких европейских языках синонимом «убийцы». От этого миф об ассасинах принял еще более зловещий характер.
Но истина кроется в ином. Из текстов, дошедших до нас из Аламута, следует, что Хасану нравилось называть своих адептов Assassiyoun — «те, кто верен Assass», то есть основам веры, вот это-то слово, неверно понятое иностранными путешественниками, и было сопоставлено со словом haschisch — гашиш.