Они встречали Новый год вдвоем в полупустом, но все равно шумном общежитии. Праздничный набор, купленный для такого случая и состоящий из бутылки испанского шампанского и двух изящных бокалов на высоких ножках из черного, как камень гагат, стекла, украшал стол. И Гера поблескивала из неподвластного единственной свече полумрака своими фосфорическими глазами.

— С Новым годом, любимый!

— С новым счастьем, Настенька!

Она попыталась представить свое желанное новое счастье с подмоченной пеленочной репутацией. Как бы ей хотелось встретить следующий год втроем… Нет, вчетвером — и с Герой.

Настя загадала желание, пока на экране маленького черно-белого телевизора били часы.

Шампанское было с тонким привкусом мускатного ореха. Настя опустошила бокал и сквозь его кривое, словно магическое, стекло увидела печаль в глазах Ростислава.

„О чем он грустит? Может быть, о той женщине, от которой ушел? Или о сыне?..“

Из телевизионного динамика лилась веселая, как шампанское, музыка.

Первый месяц года закончился трагедией. В счастливый вечер встречи, когда под крышей общего дома снова собрались окрепшие за две недели каникул питомцы Литинститута с одной шестой части суши, год от года становящейся все меньше и меньше, случилось несчастье.

Анастасия узнала об этом лишь утром, потому что всю ночь крепко спала, словно все привычные кошмары разом улетели в другое место. И, услышав страшную новость, она поняла, куда они улетели. Погиб Вася Мочалкин, дрянной поэт, но хороший парень и отец троих детей.

Ростислав рассказал, что все было, как обычно. Так же металлически стонала лестница, и Вася, похожий на пьяного циркового эквилибриста, испытывающего нервы глуповатой публики, быстро спускался вниз. Его ходка оказалась результативной. Ритуально поправляя бутылку в кармане, он уже собирался сделать традиционный широкий шаг с лестницы на подоконник. Но ржавый жестяной карниз был покрыт тонким слоем льда. Володька Старых успел подать Васе руку, но не успел поймать его ускользающие пальцы. Всем телом Вася качнулся назад, какое-то мгновение побалансировал над пропастью, на глазах у лишившейся дара речи публики. А потом был его долгий парящий крик. И падение с высоты седьмого этажа. И смерть.

Кто-то бегал, кто-то кого-то будил, кто-то вызывал „скорую“ и „легавку“. Но все это уже не имело никакого значения.

Если бы не разбрызганные мозги, обломки ребер и берцовая кость, вылезшая наружу где-то в районе кишечника, то все было бы удивительно похоже на банальный сюжетный ход в каком-нибудь мексиканском мыльном сериале…

По пути в институт Настя заметила, что в городе появилось необычно много сорок с траурными хвостами, на которых удерживаются только плохие новости.

Она шла по Тверскому бульвару мимо „Макдональдса“, мимо маленькой случайно уцелевшей кофейни, мимо лиц, окон, домов, афиш. Она шла и вспоминала собственные стихи:

Сейчас она прошла в противоположном направлении: от тараканьего дома мимо кофейни на Бронной, где Маргарита, которая раньше летала, а теперь стоит за прилавком, к старинному особняку на Тверском бульваре.

Профессор, читавший курс теории литературы, обычно начинал очередную лекцию обращением: „Друзья мои!“ И в этот день он не изменил привычке и провозгласил: „Друзья мои! Пить нужно в подвале!“ Этот житейский совет был встречен минутой молчания.

Когда Настя одевалась в гардеробе, зябко кутаясь в видавшую виды каракулевую шубу — единственное случайно оставшееся от мамы наследство, к ней подошел мрачный, как и все вокруг, Петропавлов.

— Привет, Настя, — начал он и замялся. Было заметно, что что-то его очень беспокоит.

— Что тебе, Авдей? Про кошку спросить хочешь? С ней все в порядке. Такая красавица растет!

— Нет, не про кошку. Я знаю, что она в надежных руках.

— Тогда — что же?

— Настя, только, прошу, не перебивай меня… Потому что я и так собьюсь…

Она умолкла, предоставив ему возможность высказаться.

— Понимаешь, я… Знаешь, я же вижу, что сегодня все не к месту… Но так трудно тебя поймать: ты же все время в бегах… А я, вот… Помнишь, я предупреждал, что хочу с тобой поговорить?

— Я слушаю тебя, — как можно мягче произнесла Настя.

Парень немного успокоился, и его речь приобрела некоторую связность.

— Настя, я влюбился.

„Господи, неужели в меня?“ — испугалась она.

Но поэт, к счастью, развеял ее опасения.

— Я влюбился в Марину. А она, я знаю, твоя подруга. Ну, или приятельница. Я не понимаю, как у вас, у девушек, называется дружба.

— А почему ты говоришь об этом мне?

— Потому что я не знаю, как объясниться с Мариной. Она такая умная, такая красивая… А я… — Он критически оглядывал себя, насколько мог сделать это без помощи зеркала.

— И что я могу сделать? — Настасья спешила, потому что опаздывала в редакцию.

— Только ответить на мои вопросы. — Он полез во внутренний карман и вытащил блокнот, на удивление аккуратный и даже заграничный. — Вот. Я тут составил вопросник. Ты ответь, пожалуйста, письменно как-нибудь на досуге. Очень прошу. Умоляю! — Он смотрел так преданно, что она не смогла отказать.

— Хорошо, Авдей.

— Спасибо, сестричка. Только… — Он снова замялся.

— Что — только?

— Только не показывай никому. Ладно? Ты пойми — иначе мне не жить.

Он по-военному четко повернулся кругом и быстро удалился.

Настя раскрыла блокнот и прочла:

„Что ей нравится из напитков? Какие цветы предпочитает? Какие театры посещает? Какой цвет — любимый? Во сколько обычно встает по утрам?.. Какие мужчины в ее вкусе?..“

С правой стороны было оставлено место для ответов.

„Бедный, бедный Авдей, — подумала Настя, вспомнив унитазный вернисаж, — мой ответ на последний вопрос вряд ли тебя утешит…“

Февраль выдался не холодным, а лютым. Не зря именно так называли этот месяц в старину! А в некоторых славянских языках подобное нелестное определение так и закрепилось за одной двенадцатой года. Слава Богу, самой короткой.

По утрам в комнату сквозь щели в „общественных“ неухоженных оконных рамах, рассохшихся еще лет двадцать тому, врывались маленькие морозики, невидимые, как духи, но с успехом леденящие души и сердца. И в этот час наших героев прибивала друг к другу угроза тепловой смерти Вселенной. Исчезали вечерние ссоры, дневное раздражение, всегдашняя неустроенность.

И снова, засыпая поздним зимним рассветом, Настя как-то сказала:

— Я читала у Кабакова… Героиня говорит герою: „У нас никогда не будет революционной ситуации, потому что у нас низы всегда хотят, а верхи всегда могут“.

— Не будет, потому что у нас низы перемешались с верхами, — уточнил Ростислав.

И она вспомнила давнее определение экстрасексуального Игоря: „лежащий в объятиях женщины“…

„Надо бы к нему забежать…“ — Здравую мысль поглотили остатки ночи.

С утра кружилась голова, ничего не хотелось есть. Настя даже измерила температуру, но она оказалась нормальной. Еще больше удивило ее то, что не только вкус, но и запах любимого кофе вызывал неодолимое отвращение.