Дружба и сотрудничество советских и американских врачей ярко проявились в 1973 году в сложной ситуации лечения президента АН СССР М. В. Келдыша, известного во всем мире работами в области математики и освоения космоса. Для меня она была особенно волнующей. Дело в том, что у нас с М. В. Келдышем сложились хорошие, добрые отношения. Я весьма ему симпатизировал не только как выдающемуся ученому и организатору науки, но и как честному, принципиальному и ответственному человеку. Длительное время он страдал атеросклерозом сосудов нижних конечностей с перемежающейся хромотой.
Весной 1972 года он обратился ко мне с жалобами на то, что не может ходить. Через 60—80 метров у него появлялись такие боли в левой ноге, что он вынужден был останавливаться. Проведенное обследование показало, что имеются выраженные атеросклеротические изменения в нижнем отделе аорты и сосудах нижних конечностей. В то время операции по поводу атеросклеротических поражений аорты, которые сегодня делаются в любой кардиохирургической клинике десятками и сотнями, только начинали свой победный путь. В нашей стране они были еще единичными. Я рассказал Брежневу о сложившейся ситуации, учитывая, что, по его словам, Келдыш был для него непререкаемым авторитетом в области науки и техники, к которому он обычно обращался за советом. До обострения болезни прошло меньше года с того момента, когда Келдыш был награжден третьей медалью Героя Социалистического Труда. Столько было только у создателей советской атомной бомбы. Кроме того, Брежнев, который был поставлен Хрущевым во главе группы, решавшей проблемы развития ракетной и космической техники, часто сталкивался по этим работам с Келдышем и ценил его талант ученого. Он считал, и не без основания, что лучшего президента АН не найти. Вот почему, когда я рассказал о тяжести болезни Келдыша, Брежнев отреагировал весьма эмоционально. Надо сказать, что в это время у Келдыша произошел по каким-то причинам, которые я до конца не мог уяснить, определенный психологический срыв. Будучи человеком сдержанным, даже в определенной степени замкнутым, он не очень делился складывающимися взаимоотношениями. Но то, что в определенных вопросах он не соглашался с руководством страны и отстаивал свою точку зрения, это факт. Устинов сам рассказывал о «стычках», которые у них происходили с Келдышем.
Помню, как и Брежнев после моего сообщения спросил: «Он действительно серьезно болен или это его нервы?» Когда я подробно описал тяжесть болезни и, главное, возможный исход заболевания, Брежнев сказал: «Знаешь, вы, доктора, все больше запугиваете. Делайте что хотите, но Келдыш нам нужен, нужны его знания и даже его характер. Он должен жить и работать. Это уж твоя забота».
На протяжении 15 лет так резко он обращался ко мне только трижды: в 1972 году по поводу Келдыша, в день окончания XXV съезда по поводу своего здоровья и в ноябре 1982 года, незадолго до смерти, по поводу Андропова.
Легче всего сказать: «Сделай все, но человек должен жить». Это ведь не станок починить и даже не ракету построить. Да и, кроме того, настоящий врач не терпит понуканий и руководящих указаний. Я не имею в виду бездарных, которых в нашей среде еще, к сожалению, немало, не имею в виду безответственных, которые думают лишь о своем благополучии. Настоящий врач отдает больному не только свои знания, но и часть своего сердца.
Так было и в случае с Келдышем. Врачи делали все для его спасения, но болезнь прогрессировала. Тогда я обратился к другому американскому коллеге и другу — профессору де Бекки, имевшему в то время наибольший опыт хирургического лечения подобных больных. Меня всегда привлекали в нем не только знания врача и блестящая хирургическая техника, но и интеллигентность, тактичность, доброта, своеобразная простота в отношениях и с пациентами, и с коллегами. И конечно, трудолюбие. Вспоминаю, как в период проведения сессии Американской ассоциации сердца в Атлантик-Сити профессор Т. Купер предложил обсудить проект будущего договора о совместной работе советских и американских ученых по созданию искусственного сердца. В этом обсуждении помимо меня должен был принимать участие и М. де Бекки. На вопрос Купера, когда провести это обсуждение, де Бекки ответил: «Знаете, друзья, самое лучшее время для такой работы — утро. Давайте завтра соберемся в кафетерии в 6.30 и договоримся». И очень сожалел, что встречу пришлось перенести на 7.00, так как только в это время открывалось кафе.
Майкл де Бекки не только согласился принять участие в операции, но и привез с собой своего ассистента и операционную сестру.
Стояли редкие в последние годы морозы, когда поздним январским вечером де Бекки с коллегами спустился по трапу самолета в аэропорту Шереметьево. Де Бекки был в легком пальто, без шапки, что, конечно, было обычным для его родного города Хьюстона, но никак не подходило для январской Москвы. Я надел на него свою меховую шапку, а кто-то попытался набросить на него теплое пальто. Улыбнувшись, де Бекки сказал: «Я ведь не совсем еще старый человек и могу выдерживать подобные нагрузки».
В гостинице, куда мы приехали, произошел небольшой казус. Руководитель нашего международного отдела, как это и принято на Западе, решил передать де Бекки гонорар за проведение операции. Возмущенный де Бекки подошел ко мне и начал выговаривать: «Знаешь, Юджин, я приехал сюда не за деньгами — я приехал по твоей просьбе оперировать академика Келдыша. Он столько сделал для развития мировой науки, что сегодня он принадлежит не только советскому народу». Я вынужден был смущенно извиниться.
Операция, продолжавшаяся около 6 часов, проводилась в Институте сердечно-сосудистой хирургии, где был накоплен наибольший в СССР опыт лечения таких больных. Вместе с американскими коллегами в операции участвовали и советские специалисты, в частности, профессор А. Покровский. Вряд ли в этой книге надо описывать технические проблемы операции, во время которой был наложен тканевой дакроновый трансплантант, созданный де Бекки, обеспечивающий шунтирование из брюшной аорты в обе наружные подвздошные артерии. Меня удивляли спокойствие, уравновешенность и четкий ритм работы де Бекки. В ходе операции, когда у меня, по словам окружающих, волевого человека, нервы были напряжены до предела, он вдруг оборачивается ко мне и говорит как будто бы о какой-то мелочи: «Знаешь, Юджин, у Келдыша калькулезный холецистит, и, наверное, чтобы не возникло послеоперационных осложнений, лучше желчный пузырь удалить. Ты не возражаешь?»
Понятна была логика американского хирурга, с которой нельзя было не согласиться. Но я представил на его месте некоторых наших хирургов и подумал, сколько было бы шума, разговоров, споров, крепких выражений, прежде чем они решились бы выполнить фактически вторую операцию.
Операция прошла благополучно, и с непередаваемым чувством честно выполненного долга американские и советские медики вместе пили кофе с коньяком, оживленно комментировали ход операции и сфотографировались на память. По сей день у меня висит эта фотография, символизирующая интернационализм и дружбу врачей, а для меня еще и память о трудном и сложном периоде моей врачебной жизни.
Руководство страны выразило и американским хирургам, и нам, советским врачам, признательность за спасение Келдыша. Для меня же важнее, чем эта благодарность, было видеть Келдыша возвратившимся в свой кабинет президента АН СССР.
К сожалению, его дальнейшая судьба была трагична. С точки зрения заболевания, в связи с которым проводилась операция, он чувствовал себя превосходно. Однако начавшийся еще до операции психологический срыв перерос в тяжелейшую депрессию с элементами самообвинения. Несмотря на просьбы и уговоры руководства страны, он категорически поставил вопрос об освобождении его от должности президента Академии наук. Не раз он говорил нам, врачам, что наделал много ошибок и в жизни, и в работе. Все эти самообвинения были плодом его тяжелого психологического срыва. Переговоры об отставке тянулись довольно долго, но в конце концов в мае 1975 года Келдыш оставил свой пост. После этого он стал спокойнее, жизнерадостнее, уменьшилась депрессия.