Степан на полевые работы выходил с наступлением ранней весны. Посевная страда в здешних южных краях начиналась прежде, чем в его родных поморских, – уже в конце марта, когда степь одевалась молодой яркой зеленью и появлялись голубые подснежники. По балкам бежали вешние воды, наполнялись водою запруды. В ту пору зеленели и кустились озимые хлеба. Драгуны выгоняли на леваду застоявшийся на сухих кормах скот. После первого весеннего потепления порой ненадолго возвращались холода, мелкий зябкий дождь переходил в мокрый снег. Этим примечательной была Явдоха – время прощания с зимой. Выпасать ранней весной на городских лугах стельных коров и жеребных кобыл Степан остерегался. От промерзшей, покрытой инеем травы случались выкидыши. По опыту Степан знал, что, как бы не была тепла первая и вторая половина марта, но коль муха не ожила, бабочка не вывелась, пчела не вылетела – быть холоду. Верные приметы весны: жуки ползут, муравьи принимаются за работу, божья коровка греется на солнце, птица начинает строить гнезда.

Дверь в избу Драгунов была низкая. Каждый, кто заходил туда, принужден был кланяться, чтоб не зашибиться головой о верхний брус. У стены большой светелки, у притолоки были устроены поперечные жерди для праздничной одежды, а в сенях точно такие жерди – для прочей.

В углу большой светелки был киот. В почерневшем от времени окладе светился добротой и скорбью лик богоматери с младенцем.

Анастасия Ивановна жаловалась Параше на одиночество. Осип Михайлович то на эллингах, то на моле, то на градских строительствах хлопочет день-деньской, а ее для него словно бы и нет.

В то же время в город через Тираспольскую заставу въехал большой рыдван. В упряжке была четверка лошадей цугом, с форейтором. За рыдваном следовал добрый десяток конных, которые составляли сопровождение знатной персоны. В рыдване сидела боярыня Анкуца Кодэу.

Анкуца была прежней Анкуцей. Она ни чуточку не изменилась. Она была также прекрасна, также чувствительна и неистова, как в те времена. Это была совершенно сумасшедшая ночь. Как и там, в Яссах, их ночь продолжалась до первых петухов. Наступило пробуждение и они вернулись к окружавшей их действительности. Де-Рибасу полагалось ко времени быть у причалов, где под надзором десятников и унтеров рабочие и солдаты били сваи. Анкуца уснула, ее чувственные губы были чуть приоткрыты, два ряда ровных жемчужных зубов, нежный овал лица, длинные ресницы, тонкие брови чуть в разлет, завитушки темных волос у висков. Она дышала глубоко и ровно. Он бережно поцелова ее в щеку. Она вздохнула, но не проснулась, продолжая спать безмятежно и умиротворенно.

Работа на сваях была каторжной. Сырой ветер полоскал рваную одежду рабочих, под которой бугрились мышцы, мозолистые руки вздымали тяжелые молоты и опускали на толстые бревна, которые неохотно, с натугой входили в грунт. Оглядев свайные работы, де-Рибас отправился на строящийся эллинг. Еще издали он увидел коренастую стать де-Волана, который распекал подрядчика. Де-Рибас понял, что речь идет о партии гнилых досок, вчера доставленных гужом из Маяков. При обычных обстоятельствах Осип Михайлович непременно вошел бы в разбирательство, подрядчика непременно обложил бы и обложил бы как следует.

В этот раз он едва кивнул де-Волану и прошел мимо. На его пути встретился архитектор Портарий, с которым он в обычное пререкательство не вступил. И вообще он определил, что ему, пожалуй, ходить в порт не следовало. Появление Анкуцы при сложившихся обстоятельствах внесло в его жизнь полную сумятицу, перевернуло весь сложившийся здесь уклад. У него было чувство, точно вскрылись его старые, давно зарубцевавшиеся раны.

– Хозе… Милый Хозе. Дорогой мой Хозе, – Анкуца с нежностью гладила лицо де-Рибаса. И в этом было все: ее безграничная любовь и радость встречи после долгой и утомительной разлуки. – Бедный мой Хозе, постарел, подурнел, появилась седина. Хозе…

– А ты хороша. И даже более прежнего.

– Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь, Хозе? Тебе должно знать, что у тебя сын, Хозе. Он похож на тебя, Хозе.

– Как ты решилась на путешествие?

– Это не сложно. Ведь я знала, что еду к тебе. Я должна была видеть, слышать тебя, Хозе, сказать тебе о Матееше. Хозе, мой милый Хозе, – Анкуца продолжала с нежностью гладить лицо де-Рибаса. – Я совершенно свободна, дорогой мой, я вольна, как птица. Я теперь очень богатая вдовушка, Хозе, у меня много денег и я могу жить где хочу и как хочу. Мы уедем с тобой в Италию, купим в Неаполе на берегу залива большой дом, уедем в твой Неаполь, уедем в твое королевство, где всегда голубое небо и яркое солнце, где вокруг веселье и песни. Мы обвенчаемся, Хозе, ты станешь моим мужем. У нас будет все: ты, я, Матееш, дворец, богатый выезд. Мы будем счастливы, Хозе. Оставь службу. Ты уже адмирал, у тебя много разных отличий. Что тебе еще надо? Здесь так скверно: камни, бревна, ужасные люди, всколоченные бороды. Здесь много грязи, Хозе.

– Мы поговорим об этом завтра, дорогая. То, что ты предлагаешь – прекрасно, но я не смею это и в мечтах держать. Это слишком прекрасно. Такое в жизни не бывает.

– Хозе, милый, хороший мой Хозе, ты умница и знаешь, что многое в этой жизни зависит от нас. Оставь эту ужасную службу, мрачную пустынную страну, дикий народ, уедем в Италию.

Объявился Микешка. Шел он вразвалочку, пощелкивая семечки. В обычное время, занятый обычными строительными размышлениями, де-Рибас Микешку не заметил бы, но время было не то.

– Чего ты здесь?

– Тебя ищу. Настасья Ивановна изволят тревожиться.

– Скажи ей, что я занят по службе. За недосугом ходить домой – эти дни буду в казармах.

– Хозе, дорогой мой Хозе, уедем отсюда. Ты ведь любишь меня, Хозе. Неправда ли, мой милый, мой дорогой, мой единственный Хозе.

– Люблю. Но обстоятельства выше моих чувств и личных желаний. Как сказать тебе, дорогая… Есть понятие – долг. Я раб долга, на мне его беспощадное бремя. Это долг перед людьми, которым я обязан заботой, порядочностью, с которыми мертвым узлом связана моя жизнь. Увы! Моя жизнь подчинена предопределением Всевышнего и я не имею сил, чтобы отступить. Мне казалось, что я люблю жену, что мне Господь дал детей, что я солдат чести, что мое продвижение по службе успешно, что я отмечен отличиями, которые меня возвышают над другими, так мне казалось, пока я не встретил тебя. Мои чувства к тебе принесли мне радость и принесли страдания.

– Ты решительно отказываешься ехать?

– Да, дорогая, решительно.

– Запомни – твое счастье в твоих руках, Хозе. Недостатка в желающих моей руки и сердца нет. Я молода, хороша собой и богата, Хозе.

Она и в самом деле была хороша. Глядя на нее долгим задумчивым взглядом, де-Рибас переживал трудную минуту. Он был на грани надлома, который мог привести его к необдуманным действиям, с разрушительными последствиями: потери семьи, крушения карьеры, распада тех идеалов, которыми он дорожил и которым следовал. Он был в том опасном возрасте, когда седина бьет в бороду, а бес в ребро. В эти часы она набирала над ним неодолимую силу – женщина, вошедшая в его жизнь против правил.

– Я люблю тебя, Анна, – прошептал он. – Я чувствую к тебе то, чего во мне не было ни к одной женщине, когда-либо стоявшей на моем пути. Я готов оставить все и пойти за тобой в неведомое. Тебя ко мне привели чувства, потому что я сильный, я облечен властью над людьми, я – заслуженный генерал. Ты молодая, ты очень молодая, Анна. Я почти на двадцать лет старше тебя. Выдержит ли твое чувство испытание превращением меня из генерала в стареющего обывателя в партикулярном платье, без положения в свете, живущего на твои средства? Ты долгие годы будешь молода и хороша. А я – увы! – Я не святой, Анна. Я очень грешен, разное было в моей жизни и в отношениях с женщинами, Анна. Ты пришла в мою жизнь и я принял тебя, меня увлекла твоя внешность, твое тело, потому я погрузился в наши отношения, очертя голову. Тогда у тебя и у меня была своя дорога и мы разошлись. Теперь наши пути вновь сошлись. Но к добру ли, Анна?