Эти господа были подобны друг другу служебными бдениями в делах.

Осип Михайлович вернулся в Одессу к началу весны, однако еще санным путем, с сундуками и баулами с тем, чтобы хоть малость обжиться на новом месте и быть готовым к приезду сюда Анастасии Ивановны. В пути и в Петербурге он изрядно поиздержался, за недостаточностью жалования и прогонных был в некотором стеснении. Благо еще, что Настасенька с дочерьми жила в доме и на иждивении батюшки Ивана Ивановича.

В конце апреля им была получена пространная бумага от Платона Александровича. Он извещал о рескрипте государыни от 13 апреля 1795 года. Осипу Михайловичу предлагалось приступить к производству всех работ по созданию порта военного и купеческого и построению города. Ставился Осип Михайлович в известность и о том, что на этот предмет государыней выделено 1 993 925 рублей и 68 копеек из доходов Вознесенского генерал-губернаторства.

Небо было чистым, солнце ярким, море голубым, жара стояла изрядная, но низовый ветерок приносил освежающую влагу, йодистый запах водорослей и мидий. Взмывали ввысь и припадали к воде чайки, и в форштадте с надрывным хрипом брехал дворовой кобель.

На возвышенности над глубокой балкой стоял белый домик де-Рибаса. В ясную погоду с домика открывался вид на залив до уходивших на юго-восток дальних обрывов. Вдоль балки тянулись чисто выбеленные бараки для матросов гребной флотилии. К де-Рибасову домику на ночь полковым есаулом Черненко наряжались в караул известные трезвостью и благомыслием казаки.

Здесь, Настенька, все недурно: и теплое солнце, и ласковое летом море, и обильная плодами земля, – писал Осип Михайлович. – Чиновники и военные командиры в службе большей частью ревностны, высшие начальники, коим я поставлен в зависимость, мне благоволят и во всем содействуют. Однако для себя почитаю несчастьем, что мне отказал в дружбе один, но более других достойный человек, отказал по несогласию его с предпочтением Херсону или иному месту Хаджибея для устроения главной торговой гавани на юге. Отказал, заметив, что никогда не будет мне врагом, но что и приятелем быть не может. Речь о Николае Семеновиче Мордвинове, душенька, персоне больших познаний, понятия справедливости и редкой честности. Он и обо мне отзывается, как о человеке больших дарований и способностей, что в его устах обретает для меня большое значение. Довольно хорош со мной управляющий здешним краем князь Платон Александрович Зубов.

С раннего утра и до поздней ночи де-Рибас и де-Волан были в строительных и поселенческих заботах. Закладывались две гавани: Карантинная – для заморской торговли и приема больших судов с разных частей света и Практическая – для судов с российских черноморских портов. Берег между Карантинным и Платоновским молами стали укреплять деревянными сваями. Наибольшая глубина Карантинной гавани составляла 27 футов[47], а наименьшая – 4,5 фута. Промеры были произведены не только с должной тщательностью, но и хорошо занотированы.

Практическая гавань площадью и глубиной значительно уступала Карантинной.

Для прокормления рабочих де-Рибас велел президенту греческого общества Кесоглу открыть пекарню, на устроение которой была выдана ссуда – тысяча рублей ассигнациями. Под макаронную фабрику прапорщик Пачиоли получил семьсот рублей. Как и Кесоглу, Пачиоли был человек степенный, рассудительный и даже в некоторой мере тугодум. Пачиоли к тому же был мастер ловить на самодур – род удочки с множеством крючков и разноцветных перышек – скумбрию и чирус. С наступлением тепла скумбрия шла косяками из Средиземного моря через проливы в Черное море и далее на северо-восток – в сторону Одесского и Каркинитского заливов, к устью Днепра и Дуная на обильные корма северо-западной черноморской отмели. Спиро Пачиоли с сыновьями на скумбрию выходил на рассвете, лишь только на остывших за ночь небесах зажигалась заря. Утренний холодок пробирал до костей. Сыновья Спиро – Филипп и Семико – согревались от того, что налегали на весла, сам Спиро – глубокими затяжками табачного дыма. В местах скопления рыбы, которые Спиро определял по только ему известным приметам, он начинал «дурить», медленно поводя удилищем вверх и вниз. Бывало, что за раз Спиро снимал до десятка серебристо-голубых качалок и бросал на дно лодки, где рыба била хвостом и трепыхалась. В тихую солнечную погоду за один выход Спиро вынимал из моря по две – три большие корзины живого серебра.

Фабрика Пачиоли набирала силу. Умножались числом в Хаджибее итальянцы, которые испокон веков были макаронниками. Греческий с Южным форштадтом соединились Итальянской улицей.

Получил Пачиоли по чину 160 десятин земли в пойме по ту сторону речки Барабой – верстах в двадцати от города. Но к сельской местности душа его не лежала. Землю он передал по контракту посессору. Случилось это перед неурожайным 1796 годом, который посессору сулил более убыток, чем выгоду. Чтобы избежать разорения, посессор решил расторгнуть договор и возвратить уже выплаченные деньги. Между Пачиоли и посессором вышла тяжба в городском магистрате и в гражданской палате земского суда. На нежелание посессора окончательно рассчитаться по аренде и волокиту в городском магистрате и земском суде Пачиоли жаловался военному губернатору, но все без толку.

Более удачным для Пачиоли было открытие на паях с купцом Константином Салягой под 1000 рублей ссуды шелкомотальной фабрики. Но и здесь все пошло не так уж блестяще. Для большого дела не хватало сырых материалов. Получившие землю помещики и простые поселяне к тутовому шелководству относились с опаской и недоверием.

Урожай 1795 года был обильным на зерновые хлеба.

Отяжелевший колос пшеницы, ржи и ячменя клонился к земле. Хороши были просо и гречка, что также содействовало заполнению запасных магазинов. Хозяева заставили свои овины снопами пшеницы и ржи для обмолота в зимнее время по мере необходимости в зерне.

Хороший урожай позволил правительству дать соизволение на отпуск зерна в турецкие, итальянские и английские владения в обмен на колониальные товары и хлопок.

Пришли ободряющие известия о прекращении моровой язвы, появившейся было в Константинополе и на границах Турции с Россией, что весьма способствовало оживлению заграничной торговли.

Одесскому магистрату предлагалось не чинить препятствий, а, наоборот, содействовать, чтобы российские товары, как-то: железо в ломе, чугун в котлах, лен, масло топленое коровье, сало говяжье, свечи сальные, холст, семя конопляное, табак, шерсть, юфть и сахар – имели выгодный сбыт за границу. Чем больше тех товаров будет продано, тем лучше для государства российского, ставил Осип Михайлович на вид магистрату, ибо согласно одобренному императрицей меркантилизму вывоз отечественных произведений непременно должен превышать ввоз иностранных. Оттого умножаться будут богатства российские, распространяться разные полезные промыслы и процветать благосостояние народа.

Бабье лето 1795 года было щедро разными древесными плодами: осыпались орехи, прогибались ветки, рясно усыпанные янтарными яблоками, тяжелели виноградные грозди. Вечерами на город и порт опускалась дымка, с моря тянуло холодной сыростью, приближалась пора осенних туманов. Подгулявшие греческие матросы в кривых припортовых улочках горланили песни и задирали прохожих.

Уж очень тревожным было последнее письмо от Настасеньки.

– Девочки растут, не видя отца, и я извелась тоскою, – писала она. – Папенька плох.

Однако оставить Одессу по партикулярной надобности Осипу Михайловичу было не дано без высочайшего соизволения. На третье обращение, отправленное в Петербург оказией, был получен ответ.

Платон Александрович Зубов 17 октября 1795 года писал: «На прошение ваше ее императорское величество позволяет вам по окончании предположенного в этом году строительства в удобное вам время приехать в Петербург на столько времени, сколько домашние дела потребуют».

В 1796 году намечались большие работы в городе по возведению домов и разных хозяйственных сооружений. Но Осип Михайлович мыслями уже был далеко от черноморского детища, от волноломов, причалов и кораблей, стоящих на якорях.