Штаб готовился к переходу. Это привело есаула в некоторое смущение. В пакете, который он передал дежурному офицеру после обычного обращения к генерал-поручику Потемкину Осип Михайлович указывал: 12 октября, когда была начата кампания по очищению Дуная от неприятеля и блокаде Измаила, гребная флотилия захватила 77 неприятельских судов и 40 паромов, 210 судов потопила или сожгла, взяла 124 и потопила 310 турецких орудий разных калибров. Все медные полевые пушки английской работы отправлены в Екатеринославль на переделку для включения в русскую артиллерию.
«За победы, одержанные флотилией от Сулинского и Килийского гирла Дуная до сих мест, заплачено не дорого, писал де-Рибас. – Но при отводе войск на зимние квартиры с оставлением Измаила неприятелю будем платить вновь и по значительно большей цене. Турецкая сторона не только восстановит, но и усилит свои позиции на Дунае. Турки в Измаиле закрыты крепко. В крепости сосредоточено много людей и животных при ограниченности провианта. Для скорого и выгодного завершения войны следует, не дожидаясь неприятельского истощения, крепость штурмовать, поелику наши войска совершенно незащищены от непогоды. 20 ноября – атакую редут Табия. Прошу, ваше превосходительство, меня поддержать вверенными вам войсками».
Прежде чем принять пакет, штабной офицер в щеголеватом мундире ехидно улыбнулся:
– Ну что, казачок, турок довольно намылил вам шею? На рожон лезете, дурачье.
– Мы так всю войну на рожон – под пули, чтоб таким, как ты здесь в тепле и сытости сиделось. Мне пуля, а тебе – крестик за штабное геройство.
– Но, но… гляди у меня, хамло.
– Куда глядеть? Чин у тебя копытанский, а я – полковой есаул, выходит тоже копытан и ты мне не указ. Принимай и напиши, чтоб видно было: пакет доставлен куда следует и ко времени. Тебя как звать?
– Граф Ростопчин.
– Не держи обиду, твое сиятельство. Народ мы грубый, неотесанный. Видел бы ты, как мы прорывались через Сулинское гирло. Турецкие батареи на правом и на левом мысу, а мы вот так, как на ладони, – вокруг есаула Черненко собрались штабные разных чинов. – Подошли мы на расстояние пушечного огня, а он, собака, как шарахнет с двух сторон пятипудовыми ядрами. Вокруг закипела вода. Он как вжарит… и, я извиняюсь, господа ахвицеры, мать его… и мимо. Первыми высаживались днепровские гренадеры: кто в подштанниках, и кто с голым задом, кому вода по горло, а кого накрыла с головой, течение сносит на глубину в море, буруны затягивают на дно, мать его… Как днепровские гренадеры стали высаживаться, он перешел на гранаты, мать его… сколько он их положил… Весь берег в покойниках. Днепровцы стаскивают его пушки – он двинул пехоту. Днепровцы побежали, а полковника, он нашему генералу приходится родным братом, и еще с десяток солдат с ним турок окружил. Они бьются, а он, собака, со всех сторон напирает и хочет поднять их на штыки. Видя такое дело, гренадеры, что было утекали, повернули назад и врукопашную: кто штыком, кто прикладом. Тут-то генерал наш кинул на него казаков. Было дело. Побили мы его, господа ахвицеры, крепко. Но более побрали в неволю и на двух кораблях отправили в Николаев. Там, говорят, большие работы для пленных.
Исполнив поручение, Черненко вернулся в полк на Сулинский остров, где завершилось строительство батарей.
С рассветом 20 ноября под прикрытием ураганного огня с пушек и мортир по сгрудившимся турецким судам и бастионам в сторону крепости сквозь холодную изморозь двинулись дубы, глубоко осевшие в мутную воду Дуная, с казачьим десантом. Лихим выбросом предстояло захватить на той стороне клочок неприятельской земли и тем облегчить высадку людей, назначенных овладеть грозным редутом. Дубы ударились о песчаную отмель, казаки с гиком и свистом опрометью кинулись в воду, подняв над головами ружья и лядунки с порохом.
Внимание измаильского гарнизона было сосредоточено на драматических событиях, которые разворачивались на турецких судах. 14 неприятельских лансонов и 17 транспортов от прямых попаданий окутались густым дымом. Мощные взрывы вставали над пожарищами, полыхавшими среди судовых надстроек. Горели паруса, с грохотом падали мачты.
Де-Рибас был в большой тревоге. Пора кончать высадку и атаковать редут. Он напряженно вслушивался в сторону степи. Там была тишина. Бой шел только здесь. Похоже, что Гудович и Потемкин по-прежнему упорствуют в бездействии, желая проучить прыткого де-Рибаса. Иван Васильевич отлично знал, что Измаил – не Хаджибей. Измаил де-Рибасу без ввода в дело главных сил не по зубам.
Осип Михайлович зримо представил породистого Павла Потемкина в отороченном мягким мехом халате с трубкой в зубах, его спокойный голос, взвешенность в словах и степенность в движениях:
– К штурму Измаила не было-де ординации Светлейшего.
– Образ действия господина Рибаса, – скажет Гудович, – более приличен казачьему сотнику, нежели генералу.
Гудович был из тех командиров, о которых дурного не скажешь, но и хорошего тоже. Его осторожность была довольно известной в войсках, как и его умение поддерживать со всеми одинаково ровные отношения. Сказывали, будто Иван Васильевич одно время учился в университете. Никто не мог наверное утверждать как долго. Достаточно, однако, чтобы на всю жизнь сохранить предубежденность к наукам и профессуре, которую он почитал сословием для общества бесполезным.
Иван Васильевич весьма остерегался дурного глаза и козней домового, потому, видно, и дожил до глубокой старости, чина фельдмаршала и полицейской должности главнокомандующего в Москве.
Некоторое время состоявший в подчинении Гудовичу, в измаильскую кампанию де-Рибас и по чину, и по должности был независим от Ивана Васильевича.
– Твое превосходительство, гляди-ка туда, – Микешка подтолкнул де-Рибаса.
Из крепости в сторону позиции, занятой казаками Головатого, валили толпы турецкой пехоты.
– Скверно. Очень скверно, черт возьми. На батареи и суда: огонь с флотилии и бастионов крепости перенести на неприятельскую инфантерию. Охотникам: передать его высокоблагородию полковнику Головатому оставить позиции и отвести казаков на остров.
– Позволь мне, твое превосходительство…
– Вали.
Полосу ледяной воды, отделявшей остров от клочка земли у подножия Измаила, где зацепились казаки Головатого, Микешка одолел вплавь. Передав приказ об отходе на остров, он прыгнул в лодку и, окоченев от холода, забрался под бурку.
Болотистое пространство, отделявшее редут от крепости, было завалено трупами янычар, павших под ружейным огнем казаков. И сами казаки несли ощутимые потери, но их отход начался не ранее приказа де-Рибаса.
Осип Михайлович был вне себя от гнева. Стоявшие подковой вокруг Измаила войска Гудовича и Потемкина продолжали бездействовать, в то время как его корпус ввязался в жестокие бои с неприятелем, намного превосходящим в числе и вооружениях. В деле 20 ноября он потерял 81 убитым и более 230 ранеными. Урон необычный и тяжелый.
Когда наступила тишина, де-Рибас отправился в каюту, упал на кровать и, не раздеваясь, не снимая сапог, провалился в сон долгий и глубокий.
С постели он не встал, а скорее вскочил, вопреки неприятию горячительного выпил стопку водки и в приливе сил и ясности в голове велел Микешке седлать коней для поездки в штаб генерал-поручика Потемкина.
Павел Семенович принял де-Рибаса в полевом доме – просторном и чистом, с дежурным генералом, толпой адъютантов, ординарцев и прочей обслуги. Кабинет Потемкина был в персидских коврах, и сам он сибаритствовал на широченной тахте за трубкой турецкого наргиле, потягивая табачок через душистую воду в серебряном червленом сосуде. Беседа с Потемкиным была не по душе де-Рибасу. Павел Семенович слушал с видимым равнодушием, чтобы не сказать – с пренебрежением; доводы о неотлагательном штурме и взятии Измаила не принял.
Гудович и вовсе отказался от встречи с Осипом Михайловичем. После Хаджибея между ними было более холодности, нежели теплоты. Уклонясь от беседы с де-Рибасом, Иван Васильевич велел адъютанту сказать, что ему-де неможется.