– Ах, черт тебя побери! – сказал Макбрайд. – Вот дерьмо-то.

Веки мужчины затрепетали, и он уставился на Макбрайда. Было ясно, что он с трудом ухватывает суть происходящего, но, наконец, на его густобровом, угрюмом лице появилось осмысленное выражение. Он явно понял, кто такой Макбрайд, или, скорее, понял, кем он не является.

– Вы – не он, – прошептал он.

– Кто? – спросил Макбрайд, понимая, что он может еще спасти свою репутацию, вытянув у свидетеля важные показания. – Кто, вы думали, я такой?

Мужчина открыл рот, но ничего не сказал. Макбрайд наклонился над ним и выпытывал:

– На кого, по-вашему, вы нападали?

Рот вновь приоткрылся, и вновь оттуда не донеслось ни звука. Макбрайд настаивал:

– Это очень важно, – сказал он. – Просто скажите мне, кто это был?

Мужчина что-то прошептал. Макбрайд прижал ухо к его дрожащим губам.

– Легаш вонючий, – сказал мужчина и вырубился, оставив Макбрайда и дальше проклинать его за то, что потеря контроля над собой вполне могла принести неприятности, которых хватит на всю жизнь. Но что ему еще оставалось?

Инспектор Карнеги привык к рутине. За исключением редких моментов профессиональных озарений вся его работа состояла из долгих часов ожидания. Он ждал, пока тела будут сфотографированы и осмотрены экспертами, пока законники придут к соглашению и пока будут собраны свидетельские показания. Он уже давным-давно оставил попытки бороться с этой скукой и научился искусству не сопротивляясь плыть по течению. Следствие нельзя торопить; умудренный человек, он позволял медэкспертам и законникам делать свое нудное дело. В конце концов, когда придет время, нужен будет лишь перст указующий и преступник содрогнется.

Теперь, когда лабораторные часы на стенке показывали двенадцать пятьдесят три ночи и даже обезьяны затихли в своих клетках, он сидел на одной из скамеек и ждал, когда Хендрикс закончит свои исследования. Хирург ознакомился с показаниями термометра, потом стянул перчатки, облегающие руки, точно вторая кожа, и отбросил их на простыню, где лежала покойница.

– Это всегда сложно, – сказал врач, – определить время смерти. Она остыла по меньшей мере на три градуса. Я бы сказал, что она мертва уже около двух часов.

– Полиция прибыла сюда без четверти двенадцать, – сказал Карнеги. – Так что она умерла примерно за полчаса до этого?

– Где-то в этих пределах.

– Ее туда затащили? – спросил он, указывая на скамью.

– О, разумеется! Сама она не могла туда спрятаться. Не с такими ранами. Они – это нечто, как по-твоему?

Карнеги уставился на Хендрикса. Полицейский хирург, вероятно, видел сотни трупов в любом мыслимом состоянии, но сейчас на его заостренном лице явно читался интерес. Карнеги подумал, что эта тайна по-своему была не менее увлекательна, чем тайна мертвой женщины и ее убийцы. Как может человек наслаждаться определением ректальной температуры трупа? – дивился Карнеги. Но в глазах хирурга совершенно очевидно светилось удовольствие.

– А мотив? – спросил Карнеги.

– Вполне ясно, разве нет? Изнасилование. Он изрядно к ней приставал: обширные повреждения влагалища, следы спермы. Тут есть с чем повозиться.

– А раны на туловище?

– Рваные. На разрезы не похоже.

– Оружие?

– Не знаю. – Хендрикс опустил уголки губ книзу. – Я хочу сказать, ткани истерзаны.Если бы не было таких очевидных свидетельств изнасилования, я бы сказал, что это, скорее, животное.

– Ты хочешь сказать, собака?

– Ну, скорее, тигр, – ответил Хендрикс.

Карнеги нахмурился.

– Тигр?

– Шутка, – ответил Хендрикс. – Это я пошутил, Карнеги. Господи, у тебя вообще есть чувство юмора?

– Это не смешно, – сказал Карнеги.

– Да я и не смеялся, – ответил Хендрикс с мрачным видом.

– Тот человек, которого Макбрайд нашел в боксе.

– А что насчет него?

– Подозреваемый?

– Да никогда в жизни. Мы ищем маньяка, Карнеги. Большого, сильного. Дикого.

– А когда ее ранили? До или после?

Хендрикс нахмурился.

– Не знаю. После вскрытия станет известно больше. Но я бы сказал, что наш парень был в исступлении. Скорее всего, эти раны были нанесены одновременно с изнасилованием.

Обычно флегматичные черты Карнеги исказились в удивлении:

– Одновременно?

Хендрикс пожал плечами.

– Вожделение – забавная штука, – сказал он.

– Жутко забавная, – последовал испуганный ответ.

Карнеги велел водителю высадить его за полмили от дома, чтобы немного пройтись пешком и поразмыслить перед тем, как прийти домой, где его ждут горячий шоколад и дремота. Этот ритуал соблюдался чуть ли не с религиозным рвением, даже когда инспектор был уставшим как собака. Он привык выбрасывать из головы все служебные заботы до того, как переступит порог дома, – давний опыт показал, что если дома он будет продолжать думать о расследовании, это не поможет ни расследованию, ни его семейной жизни. Он узнал об этом слишком поздно, чтобы помешать жене уйти, а детям – отдалиться, но тем не менее, этого принципа он придерживался твердо.

Сегодня он шел медленно, чтобы развеялось тяжелое ощущение, которое принес этот вечер. Путь его проходил мимо маленького кинотеатра, который, как он прочел в местной газете, скоро будет снесен. Он не удивился. Он не был святошей, но раздражение, вызванное кинематографом, усиливалось у него с каждым годом. Репертуар на неделю только подтверждал это: сплошные фильмы ужасов. Зловещие и примитивные, если судить по рекламным плакатам с их бесстыдной гиперболизацией и утрированной жестокостью. «Ты можешь больше не уснуть!» – гласило одно из названий, а под ним – женщина, вполне бодрствующая, пятилась от надвигающейся на нее тени двухголового мужчины. Эти банальные образы деятели массового искусства до сих пор использовали, чтобы напугать бесхитростных зрителей. Блуждающие мертвецы; буйство природы, мстящей цивилизованному миру; вампиры, знамения, огнепроходцы, чудовищные бури – вся эта чушь, которая и раньше нравилась публике. Они были до смешного нелепы – среди всего этого набора опереточных ужасов ничто не могло сравниться с обыденными человеческими преступлениями, с ужасом (или его последствиями), который встречал Карнеги чуть ли не ежедневно, выполняя свои профессиональные обязанности. Перед его мысленным взором проплывали картины: мертвецы, освещенные вспышками полицейских фотографов, лежащие вниз лицом, точно ненужный хлам, и живые, чей взгляд ясно представлялся ему – голодный взгляд, жаждущий секса, наркотиков, чужой боли. Что было бы, если бы именно ЭТО они рисовали на своих афишах?

Когда он добрался до дома, в тени за гаражом закричал ребенок. Карнеги вздрогнул и остановился. Крик повторился, и на этот раз Карнеги понял, что это было. Не ребенок, нет, – кот или коты, которые обменивались любовными призывами в темном проулке. Он направился туда, чтобы шугануть их. Весь проулок провонял острым запахом секреторных желез. Ему не было нужды кричать – шаги распугали животных. Они прыснули во все стороны – не парочка, а полдюжины; он явно прервал уютную оргию. Однако он все равно опоздал – с царящим вокруг запахом уже нельзя было справиться.

Карнеги невыразительно смотрел на выставку видеомагнитофонов и мониторов, которая расположилась у него в конторе.

– Господи помилуй, что это такое? – произнес он. – Видеозаписи, – сказал Бойл, его помощник. – Из лаборатории. Я думаю, вам нужно просмотреть их, сэр.

Хоть они и работали вместе уже семь месяцев, Карнеги не слишком-то любил Бойла. Под лощеной оболочкой таилось бешеное честолюбие. Будь Бойл вполовину моложе, это казалось бы естественным, но ему было уже далеко за тридцать и амбиции его были почти маниакальными. Эта сегодняшняя выставка оборудования, на которую Карнеги наткнулся, едва войдя в контору, была как раз в стиле Бойла – показательная сверх меры.

– Для чего столько экранов? – кисло спросил Карнеги. – Что, мне нужен стереопоказ?