Ведомство и его заводы запутались в долгах. Уже давно оно усвоило систему использования денег, отпущенных на постройку боевых судов, на сооружение других судов, на которые оно не рассчитывало получить кредитов… Естественно, накоплялась задолженность заводам, которые, в свою очередь, писали и переписывали векселя в банках»^[92].

К этому добавим, что континентальная империя нуждалась в модернизации прежде всего сухопутной армии, в чем Совет государственной обороны был совершенно прав.

Савич не писал о коррупции в Морском министерстве — может, никакой коррупции не было. Но, по крайней мере, две детали видны.

Общая сумма российского долга Франции накануне войны составляла 27 миллиардов франков. Под контролем французских банков находилась не только металлургия и угледобыча в Донбассе, но и судостроительные верфи «Наваль» в Николаеве. Надо учесть и заинтересованность Парижа в организации противостояния растущему давлению Германии на Балканах.

Вывод Савича: «Было ясно, что все в ведомстве остается по-старому, оно опять готовит нам Цусиму»^[93].

Столыпин выступил с думской трибуны, призывая депутатов изменить свое решение: «…может быть, морское ведомство еще не доказало того, что в настоящую минуту возможно доверить ему те сотни миллионов, которые необходимы на выполнение общей программы нового судостроения. Но, господа, не лишайте же морское ведомство возможности доказать вам это, не расстраивайте это ведомство в корне. Ведь, господа, во всех ведомствах есть неустройства».

Видимо, депутаты чего-то не поняли и не поддержали премьер-министра.

Несмотря на то что военный совет был прав в защите интересов сухопутных сил, Государственный совет (верхняя палата) восстановил кредиты Морскому министерству.

Характер финансовых и военных взаимоотношений между Россией и Францией фактически был настоящей торговой сделкой: Париж платил за свою безопасность. Военный министр В. А. Сухомлинов, сменивший генерала Редигира, описал суть дела без дипломатических иносказаний: «Французы охотно шли навстречу нам в деле помощи по постройке железных дорог, в особенности тех из них, которые имели стратегическое значение.

Таковыми были, конечно, линии, преимущественно направлявшиеся от центра к западной границе, а затем рокировочные, параллельные фронтам сосредоточения армий. Эти дороги, имевшие большое значение для военных целей, не могли быть всегда интересными в торговом отношении — их эксплуатация обещала убытки, а не доходы.

Так как государственный бюджет наш и без того хронически страдал недоборами, то за счет казны избегали их строить, а на постройки стратегических дорог солидные частные капиталисты не шли.

Генерал Жоффр составил для нашей железнодорожной сети большую и дорогостоящую программу, целью которой было провести с наибольшей скоростью концентрацию назначенных против Германии войсковых частей на Висле и дать им возможность наступления на Восточную Пруссию в направлении на Алленштейн или Торн — Позен с такими силами, которые могли бы удержать 5 или 6 германских корпусов…»

И Сухомлинов привел фрагмент переписки министра финансов В. Н. Коковцова с министром иностранных дел С. Д. Сазоновым.

«Министр финансов. В. срочно.

Получено 17 июня 1913 года 639. В. доверительно. Милостивый Государь, Сергей Дмитриевич!

Приехавший в С.-Петербург председатель синдикальной палаты парижских биржевых маклеров г. де Вернейль сообщил мне, что он уполномочен передать взгляд французского правительства на выпуск в Париже русских государственных и гарантированных правительством займов. Взгляд этот он передал мне в нижеследующем изложении:

„Я уполномочен вам сообщить, что французское правительство расположено разрешить русскому правительству брать ежегодно на парижском рынке от 400 до 500 миллионов франков в форме государственного займа или ценностей, обеспечиваемых государством для реализации программы железнодорожного строительства во всей империи на двояком условии:

1. Чтобы постройка стратегических линий, предусматриваемых в согласии с французским Генеральным штабом, была предпринята немедленно.

2. Чтобы наличные силы русской армии в мирное время были значительно увеличены…“»^[94].

Невысокий ранг французского гостя показывал, что французы уверены в исполнении своих предложений и смотрят на переговоры как на формальность.

Также надо учесть, что экономика России являлась полем постоянного соперничества разных групп зарубежного капитала, из которого на долю стран Антанты (Франция, Англия, Бельгия, США, Италия) приходилось 75 процентов, а на долю Германии и Австро-Венгрии всего 20 процентов. Поэтому понятно, на чьей стороне в итоге оказалось и политическое влияние.

Находясь в эмиграции, Гучков раскрыл некоторые тайны своей оппозиционной деятельности. Во время Англо-бурской войны он подружился с русским военным агентом, будущим генералом Василием Иосифовичем Гурко. Являясь председателем думской комиссии по обороне, Гучков установил постоянные дружеские связи со многими штабными офицерами. Армейские круги увидели в Гучкове защитника реальных интересов вооруженных сил, а не придворной блестящей отчетности.

Уже в эмиграции Шульгин составил схему развития государственного кризиса в империи и в одном из пунктов записал: «Недовольство высших офицеров».

Время хорошо прочищает мозги и избавляет от иллюзий. В 1918 году главнокомандующий Вооруженными силами Юга России (ВСЮР) генерал Антон Иванович Деникин категорически отверг предложение назначить великого князя Николая Николаевича главой белогвардейского сопротивления: «Ведь за Романовыми опять потянутся все эти негодяи, и опять все начнется сначала»^[95].

Насчет негодяев сильно сказано.

Заметим, что с 1908 года стал расти дефицит государственного бюджета, к 1913 году он составил 39,1 процента, к началу 1917-го — 81,7 процента^[96].

Вот еще одно свидетельство негативного отношения высшего генералитета к режиму — из дневника Ариадны Тырковой-Вильямс.

Запись относится к 27 июня 1950 года, а это значит, что все чувства и переживания уже давно остыли, остался только холодный песок Истории.

Описывается ситуация после отречения императора и накануне так называемого «Корниловского мятежа». Генерал-адъютант Михаил Васильевич Алексеев, начальник штаба Верховного главнокомандующего, говорит о возможности восстановления монархии.

«Была у Маклакова… Рассказывал мне о деле Корнилова.

Корнилов обдумывал, как свергнуть правительство Керенского сразу после Государственного Совещания, обратился к группе общественных деятелей, спрашивал, поддержат ли они его. Их собралось человек 15. Были тут Милюков, Родзянко, Шульгин. Все, за исключением Маклакова и еще кого-то, не помню кого, обещали поддержку. Маклаков сказал, что революционное настроение еще не изжито и широкой поддержки Корнилов не получит. (К несчастью, так оно и вышло.)

Когда Корнилов уже двигался, генерал М. В. Алексеев вызвал к себе Маклакова…

Алексеев жил в поезде на Царкосельском вокзале. И он, и все окружение были совершенно уверены в победе Корнилова, говорили так, точно Керенского уже нет. Алексеев считал, что Корнилов окружит Петроград и правительство сдастся без боя. Он хотел знать мнение Маклакова, как организовать потом власть. Маклаков сказал, что как юрист стоит за начала законности. Государь отрекся в пользу Михаила Александровича, который отказался принять власть, но, в сущности, обязан был согласиться.

Алексеев был удивлен.

— Значит, вы хотите восстановления монархии?

— Да, в таком виде, в котором это указано в отречении, монархии правовой.

— Но это невозможно. Это значит восстановление самодержавия.