О теле Пай-о-па этого сказать было нельзя. Заклятие Сартори отравляло ядом весь его организм и отнимало у него силы и разум. К тому времени, когда они выходили из города, Пай едва мог передвигать ноги, и Миляге приходилось чуть ли не тащить его на себе. Ему оставалось надеяться только на то, что вскоре они найдут какое-нибудь средство передвижения, а иначе это путешествие закончится, так и не успев начаться. На собратьев-беженцев рассчитывать было трудно. Большинство из них шли пешком, а те, у кого был транспорт – тележки, машины, низкорослые мулы, – и так уже были перегружены пассажирами. Несколько набитых до отказа экипажей испустили дух, не успев толком отъехать от городских ворот, и теперь заплатившие за место пассажиры спорили с владельцами у дороги. Но основная масса беженцев шла по дороге в оцепенелом молчании, почти все время глядя себе под ноги, отрывая глаза от дороги только тогда, когда приближались к развилке.
На развилке создалась пробка: люди кружили на месте, решая, какой из трех маршрутов лучше избрать. Дорога прямо вела в направлении далекого горного хребта, не менее впечатляющего, чем Джокалайлау. Дорога налево вела в места, где было больше растительности. Неудивительно, что именно ее чаще всего избирали путники. Наименее популярная среди беженцев и наиболее многообещающая для целей Миляги дорога уходила направо. Она была пыльной и неровной. На местности, по которой она пролегала, было меньше всего растительности, а значит, тем больше была вероятность того, что впоследствии она перейдет в пустыню. Но после нескольких месяцев, проведенных в Доминионах, он знал, что характер местности может резко измениться на участке в каких-нибудь несколько миль. Так что вполне возможно, что эта дорога приведет их к сочным пастбищам, а дорога у них за спиной – в пустыню. Стоя посреди толпы беженцев и рассуждая сам с собой, он услышал чей-то пронзительный голос и сквозь завесу пыли разглядел маленького человечка – молодого, в очках, с голой грудью и лысого, который пробирался к нему сквозь толпу, подняв руки над головой.
– Мистер Захария! Мистер Захария!
Лицо ему было знакомо, но он не мог вспомнить точно, где он его видел, и подобрать ему соответствующее имя. Но человечек, возможно, привыкший к тому, что никто его толком не запоминает, быстро сообщил необходимую информацию.
– Флоккус Дадо, – сказал он. – Помните меня?
Теперь он вспомнил. Это был товарищ Никетомаас по оружию.
Флоккус снял очки и присмотрелся к Паю.
– Ваша подруга выглядит совсем больной, – сказал он.
– Это не подруга, это мистиф.
– Извините. Извините, – сказал Флоккус, вновь надевая очки и принимаясь яростно моргать. – Ошибся. Я вообще не ладах с сексом. Он сильно болен?
– Боюсь, что так.
– Нике с вами? – сказал Флоккус, оглядываясь вокруг. – Только не говорите мне, что она уже ушла вперед. Ведь я сказал ей, что буду ждать ее здесь, если мы потеряем друг друга.
– Она не придет, Флоккус, – сказал Миляга.
– Почему, ради Хапексамендиоса?
– Боюсь, ее уже нет в живых.
Нервные моргания и подергивания Дадо прекратились немедленно. Он уставился на Милягу с глупой улыбкой, словно привык быть объектом шуток и хотел верить в то, что это лишь очередной розыгрыш.
– Нет, – сказал он.
– Боюсь, что да, – сказал Миляга в ответ. – Ее убили во дворце.
Флоккус снова снял очки и потер переносицу.
– Грустно это, – сказал он.
– Она была очень храброй женщиной.
– Да, именно такой она и была.
– И она яростно защищалась. Но силы были неравны.
– Как вам удалось спастись? – спросил Флоккус, без малейшей обвинительной нотки.
– Это очень долгая история, – сказал Миляга. – И боюсь, я еще не вполне готов ее рассказать.
– Куда вы направляетесь? – спросил Дадо.
– Никетомаас сказала мне, что у Голодарей есть нечто вроде лагеря у границ Первого Доминиона. Это правда?
– Действительно, у нас есть такой лагерь.
– Тогда туда-то я и иду. Она сказала, что человек, которого я знаю – а ты знаешь Эстабрука? – исцелился в тех местах. А я хочу вылечить Пая.
– Тогда нам лучше отправиться вместе, – сказал Флоккус. – Мне нет смысла больше ждать здесь. Дух Нике уже давно отправился в путь.
– У тебя есть какой-нибудь транспорт?
– Да, есть, – сказал он, повеселев. – Отличная машина, которую я нашел в Карамессе. Она запаркована вон там. – Он указал пальцем сквозь толпу.
– Если, конечно, она все еще там, – заметил Миляга.
– Она под охраной, – сказал Дадо, усмехнувшись. – Можно, я помогу вам с мистифом?
Он взял Пая на руки – к тому моменту тот уже совсем потерял сознание, – и они стали пробираться сквозь толпу. Дадо постоянно кричал, чтобы им освободили дорогу, но призывы его по большей части игнорировались, до тех пор, пока он не стал выкрикивать «Руукасш! Руукасш!» – что немедленно возымело желаемый эффект.
– Что значит Руукасш? – спросил у него Миляга.
– Заразно, – ответил Дадо. – Осталось недалеко.
Через несколько шагов показался автомобиль. Дадо знал толк в мародерстве. Никогда еще, со времен того первого, славного путешествия по Паташокскому шоссе, на глаза Миляге не попадался такой изящный, такой отполированный и такой непригодный для путешествия по пустыне экипаж. Он был дымчато-серого цвета с серебряной отделкой; шины у него были белые, а салон был обит мехом. На капоте, привязанный к одному из боковых зеркал, сидел его стражник и его полная противоположность – животное, состоящее в родстве с рагемаем – через гиену – и соединившее в себе самые неприятные свойства обоих. Оно было круглым и жирным, как свинья, но его спина и бока были покрыты пятнистым мехом. Морда его обладала коротким рылом, но длинными и густыми усами. При виде Дадо уши у него встали торчком, как у собаки, и оно разразилось таким пронзительным лаем и визгом, что рядом с ней голос Дадо звучал басом.
– Славная девочка! Славная девочка! – сказал он.
Животное поднялось на свои короткие ножки и завиляло задом, радуясь возвращению хозяина. Под животом у нее болтались набухшие соски, покачивающиеся в такт ее приветствию.
Дадо открыл дверь, и на месте пассажира обнаружилась причина, по которой животное так ревностно охраняло автомобиль, – пять тявкающих отпрысков, идеальные уменьшенные копии своей матери. Дадо предложил Миляге и Паю расположиться на заднем сиденье, а Мамашу Сайшай собрался усадить вместе с детьми. В салоне воняло животными, но прежний владелец любил комфорт, и внутри были подушки, которые Миляга подложил мистифу под голову. Когда Сайшай залезла в кабину, вонь увеличилась раз в десять, да и зарычала она на Милягу в далеко не дружественной манере, но Дадо принялся награждать ее разными ласковыми прозвищами, и вскоре, успокоившись, она свернулась на сиденье и принялась кормить свое упитанное потомство. Когда все разместились, машина тронулась с места и направилась в сторону гор.
Через одну-две мили усталость взяла свое, и Миляга уснул, положив голову на плечо Пая. На протяжении следующих нескольких часов дорога постепенно ухудшалась, и под действием толчков Миляга то и дело выплывал из глубин сна с приставшими к нему водорослями сновидений. Но ни Изорддеррекс, ни воспоминания о тех приключениях, которые им с Паем пришлось пережить во время путешествия по Имаджике, не вторгались в его сны. В очередной раз погружаясь в дрему, его сознание обращалось к Пятому Доминиону, предпочитая этот безопасный мир зверствам и ужасам Примиренных Доминионов.
Вот только безопасным его уже нельзя было назвать. Тот человек, которым он был в Пятом Доминионе – Блудный Сынок Клейна, любовник, мастер подделок, – сам был подделкой, вымыслом, и он уже никогда не смог бы вернуться к этому примитивному сибаритству. Он жил во лжи, масштабы которой даже самая подозрительная из его любовниц (Ванесса, с уходом которой все и началось) не могла себе представить; лжи, которая породила самообман, растянувшийся на три человеческих жизни. Подумав о Ванессе, он вспомнил о ее пустом лондонском доме и о том отчаянии, с которым он бродил по его комнатам, мысленно подводя итоги своей жизни: череда любовных разрывов, несколько поддельных картин и костюм, в который он был одет. Теперь это казалось смешным, но в тот день ему казалось, что большего несчастья и представить себе невозможно. Какая наивность! С тех пор отчаяние преподало ему столько уроков, что хватило бы на целую книгу, и самый горький из них спал беспокойным сном у него под боком.