— Говори же, говори, — подбадривает Ференц внучку, а сам слушает в её звонком голосе свою юность: Мари, Берлиоз, Шопен, Мюссе…

И конечно же, Лист не может сидеть долго взаперти. Едва распрощавшись с Даниелой, он спешит отправиться снова в путь, на встречу на этот раз с самим Бюловым. Ганс даёт концерты — сначала в Вене, затем в Будапеште. Хоть он и заявлял уже не раз, что разочаровался и в Листе, и в Вагнере, но в Вене на своих концертах играет исключительно Листа и Бетховена. А в Пеште устраивает специальный листовский концерт и играет такие его произведения, которые многие серьёзные исполнители считают не поддающимися их технике.

Звучит Соната си минор — великий Сфинкс, никому — или очень немногим — до сих пор не открывавший своей тайны. Но под пальцами Бюлова соната звучит в полную силу, этот блистательный жест благородства: ведь соната посвящалась Роберту Шуману, хоть тот всю жизнь недобрым взглядом следил за карьерой Листа. Звучит соната, а Ференц, сидя в первом ряду зала, думает о том, что это произведение, собственно, вобрало в себя всю его жизнь. Грозные звуки в начале сонаты — это как бы и начало «Божественной комедии»; чтобы понять жизнь, нужно опуститься в самые глубины страстей и страданий. Затем идёт сладостная мелодия — об удивительной юности, о любви, о женщинах, усыпавших цветами путь, и, наконец, героическая песня, потому что он умел и сражаться — нет не за себя, это было редко, — но за других! Страстно, бескорыстно.

Звучит соната под пальцами верного и изменчивого, бунтующего и всё же привязанного к нему Ганса Бюлова. Изумительно звучит соната. Он играет её так, что по сердцу старого аббата разливается приятная теплота. «Может, я всё же больше дал миру, — думает Ференц, — чем считал до сих пор сам? Может, эта соната вобрала в себя не только мою жизнь, но жизнь целого века?»

Он поднимается на подмостки и долго держит Ганса в своих объятиях. И тот, пятидесятилетний, покорно склоняется и целует старому Мастеру руку.

Через Будапешт и Коложвар с целой свитой друзей Лист отправляется в Колто, в гости к старому верному другу, к графу Шандору Телеки. Шандор показывает Ференцу свой дом, имение. Здесь провёл с женой медовый месяц, свои самые счастливые дни Шандор Петефи. И может быть, здесь впервые родились в голове великого поэта мысли об удивительных стихах: «Когда ты сбросишь чёрную вуаль…»

Изумительная весна. Ференц будто обрёл былую подвижность, бодро шагает под сенью гигантских дубов и буков. Вчера ещё весь лес стоял нагой, а сегодня он уже покрыт молодой зелёной листвою.

Перед домом небольшой стол, за которым сиживали Петефи и Юлия Сендреи. Домотканая скатерть, прозрачная бутылка с вином, бокалы.

— Сейчас работаю над серией венгерских портретов, — говорит графу Ференц. — Мемуары писать уже некогда — стар. Но хочу, чтобы несколько музыкальных портретов сохранили и мою память кое о ком. И в первую очередь о человеке трагической судьбы, об Иштване Сечени. О нашей с ним прогулке по Цепному мосту… И «мудрецу отчизны»[67] тоже хотелось бы посвятить листок в моём альбоме: ведь это он довёл до победного конца дело с Музыкальной академией. Вашему милому родичу Ласло Телеки тоже. Йожефу Этвешу. Два следующих портрета — Михая Вёрёшмарти и Шандора Петефи. Самые трудные. И последний — Михая Мошони…

Заходит разговор о Париже.

— Недавно я встретился с Виктором Гюго. Не видел его более полувека. Но он узнал меня тотчас же. А я его — только по голосу. Он много рассказывал о вас, Шандор, о том, сколько долгих лет вы провели вместе с ним в изгнании. Говорил о Парижской коммуне и коммунарах, в какой ужасной нищете, загнанные в подвалы на окраинах города, они вынуждены были ютиться. Иногда я задумываюсь, припоминая слова Гюго, над тем, что мы всё же изменили идеалам своей юности. Привыкли к жизни с удобствами. А ведь когда-то я посвятил вам одно своё произведение с надписью: «В знак братства и дружбы». Вот чего ждут от нас многие несчастные люди: братства и дружбы.

Телеки тоже отдался воспоминаниям.

— Я много лет работал в газете «L’Homme», где сотрудничали и Мадзини, Виктор Гюго, Арнольд Ругге, Кошут, Герцен. И девизом нашей газеты были слова: «Дружба и братство народов».

Удивительные дни. Осенью 1881 года Ференц Лист отмечает своё семидесятилетие. Приходит поздравление от Бюлова. Подпись: «Капельмейстер и пианист Двора Его Величества императора Народа Германии».

В Риме отмечают этот день по-своему: исполняют его симфонию «Данте», а в германском посольстве в Риме устраивают ослепительно блестящий вечер Листа в Палаццо Каппарелли.

В Веймаре дают «Святую Елизавету», в Лейпциге «Христа», в Париже и Лондоне — торжественная серия листовских концертов. Всегерманский союз музыкантов избирает его своим почётным президентом. Только в Будапеште нет Листовских празднеств.

Чтобы хоть как-то загладить досадную ошибку, обер-бургомистр столицы Венгрии присылает очень тёплое поздравительное письмо. Но старый аббат не обижается и, как положено, приезжает к началу учебного года и весь год преподаёт в Музыкальной академии. С его приездом снова оживает духовная жизнь венгерской столицы. В «Хунгарии» — обществе писателей и деятелей искусства — снова регулярно собираются Михай Мункачи, Мор Йокаи, Ференц Эркель, Михай Зичи и Ференц Лист.

Лист посвящает отличному художнику Мункачи новую рапсодию, а тот просит композитора попозировать ему для портрета.

Михай Зичи тоже дарит Мастеру свой рисунок. Название рисунка рождает в мозгу композитора замысел новой музыкальной поэмы: «От колыбели до могилы…»

Минуло семьдесят, а он и в старости живёт двойной жизнью. Один Лист — старый директор Будапештской высшей музыкальной школы, другой Лист — человек, не имеющий возраста: он так страстно экспериментирует в музыке, словно только ещё начинает жизнь. Несколько своих новых работ он просто не решается и показывать друзьям: «Чардаш макабр», «Зловещий оракул», новые варианты «Мефисто-вальса». И наконец, «Пустячок» — это вообще произведение вне всякого жанра. Немыслимая прогулка в сферах, где уже как бы нет земного тяготения, где царят иные законы музыкальной гармонии. Странная музыка. В ней нет и следа тех захватывающих дух листовских фейерверков, щёлкающих трелей жаворонка, яростных громыханий по октавам и прочих фортепианных чудес. Эти произведения просты, строги, без прикрас. Они скорее — интимное признание в том, что нам нужно вернуться назад, в долину, и начать наш путь сначала. Может быть, он будет не таким увлекательным, украшенным цветами, соблазняющим, как подъём вверх на утёс XIX столетия, но всё равно нужно идти именно по нему, потому что жить без веры в новое, в будущее, без обещаний просто нельзя.

И потому старый Мастер экспериментирует. Если бы кто-нибудь увидел его за работой, был бы потрясён: на лице старца — отважные черты Фауста, вечно ищущего, вопрошающего, то верующего, то неверящего. Старый Мастер ищет новые законы притяжения звуков, новую «гравитацию» музыки. Новые правила, новую истину, некое совершенно новое искусство.

Осенью 1882 года Вагнеры в Венеции и приглашают к себе Ференца. Он приезжает туда 10 ноября. У причала его уже ждала взятая внаём гондола Вагнеров, которая отвезла его во дворец Вендрамин. Рихард, несмотря на протесты Козимы, снял во дворце у герцога восемнадцать комнат. Роскошное убранство ещё от прежних хозяев, герцогов Берри. Красная обивка на мебели, серебристые, натуральной кожи, обод на стенах. На полу — дорогие восточные ковры. Старому аббату отведены целых три комнаты: спальня, приёмная, рабочий кабинет.

Но Ференц больше всего любит посидеть на каменной скамье на площади Святого Марка — среди порхающих бездельников и попрошаек — венецианских голубей. Иногда с ним отправляется на прогулку и Вагнер. Два старых человека: одному скоро семьдесят, другому уже семьдесят второй.