— Ты выбрал неудачного советчика, — наконец, угрюмо хмыкнул Ульвар. — Надо было идти сразу к Её Величеству.

— Почему? — кустистые брови опять удивлённо взметнулись.

— Потому что. Ты пришёл у меня спрашивать о жизни. Не видишь противоречия? Вот про сметь я бы мог тебе много порассказать, с ней я знаком отлично. Хочешь, найду способ тебя прикончить? — усмехнулся норманн.

— М-да. Твоя правда, Фенрир тебя разорви, это я не подумал. Видать, придётся идти сложным путём, — усмехнувшись, он хлопнул себя ладонями по коленям. — Ладно, пойду на поклон к вашей могучей и прекрасной, — иронично хмыкнул гость и исчез, развеивая мои последние сомнения. Даже в этом времени люди на подобное не способны, зато способен кое-кто другой.

Повисла тишина; настороженная, напряжённая. Хотя, может, это она только для меня была такой.

— Почему? — наконец, рискнула спросить я.

— Что — почему? — спокойно уточнил Ульвар.

— Почему тебя нельзя спрашивать о жизни, а о смерти — можно? — я выбралась из-под его руки, чтобы заглянуть в лицо.

— Потому что смерть — это я, — жутковато ухмыльнулся сын Тора. Хотя, возможно, улыбка показалась мне такой из-за сказанных слов, совершенно не соответствующих спокойному тону без малейшей доли пафоса.

— В каком…

— В прямом, — оборвал меня мужчина, внимательно разглядывая моё лицо, наблюдая за реакцией на свои слова. — Мне было двадцать восемь, когда началась война. Последующие двести пятьдесят лет я занимался только одним: убивал. Вначале я был пушечным мясом на передовой, потом пилотом. Потом больше ста лет я был Первым Палачом Империи, и у циаматов моё имя стало ругательством. И, в общем-то, сейчас ничего не изменилось, — он пожал плечами. Потом озадаченно нахмурился; видимо не мог истолковать мои эмоции, и его это раздражало.

А я замерла, отчаянно пытаясь выбраться из-под кучи обрушившихся на меня фактов с сопровождающими их озарениями и ассоциациями, и собрать мысли в какую-никакую связную цепочку.

Нет, я и раньше предпринимала попытки соотнести возраст Ульвара с реальностью и, главное, реалиями этого мира. Но получалось плохо, и я малодушно отгоняла сопутствующие мысли. А сейчас они все скопом меня догнали и рухнули прямо на голову.

Палач. Убийца. Даже, наверное, чудовище; кроме шуток, самое настоящее всамделишнее чудовище, которым вполне осознанно можно пугать даже не детей, а взрослых. Страшно даже представить, как может искорёжить психику работа палача как таковая, а уж за столько лет!

Наверное, вот именно сейчас мне стоило начать его бояться. Как говорится, самое время, теперь даже аргументы появились. Подозреваю, за свою жизнь он пролил столько крови, что можно наполнить небольшое озеро. И, более того, похоже, этот процесс доставлял ему удовольствие.

Но почему-то испугаться не получалось. Точнее, страшно мне в итоге всё-таки стало, но не от личности сидящего рядом со мной человека, а от того, черезо что этот человек прошёл и каким-то образом сохранил в себе человека. Того самого, который вчера с отчаяньем смертельно больного цеплялся за меня, как за последнюю надежду на выздоровление, и сегодня стискивал в кулаке мои волосы, чтобы ненароком не причинить боль.

На глаза навернулись слёзы. Губы сына Тора сложились в насмешливую ухмылку; кажется, эмоции мои он понял совершенно не правильно.

Но высказать какую-нибудь глупость я ему не дала. Подалась вперёд, забираясь к нему на колени, обнимая за шею, утыкаясь носом куда-то под челюсть, и разрыдалась от жалости. К этому большому сильному мужчине, который уже забыл, каково это — быть живым. К себе, что обречена жить с этим человеком, и уже никуда и никогда от него не денусь. Ко всему этому миру, уставшему от войны. Даже к этим глупым богам, которые не знают, что делать с собственной жизнью.

Навзрыд я плакала пару минут. Потом ещё какое-то время просто всхлипывала. Явно ошарашенный таким поведением Ульвар осторожно гладил меня по спине, хотя слов утешения не шептал. Оно и к лучшему, а то я бы решила, что он тронулся умом.

Способность к связному мышлению вернулась ко мне примерно тогда, когда кончились слёзы.

— Вот, чёрт, — всхлипнув особенно надрывно, пробормотала я, отстраняясь и вытирая рукавом рубашки глаза, когда вспомнила одну немаловажную деталь. — Извини, — вздохнула я и нервно хихикнула.

— Хм? — издал какой-то невнятный, но однозначно вопросительный звук Ульвар.

— Извини, что я разревелась. Совсем забыла утром хлопнуть успокоительного, — смущённо хмыкнула я.

— Успокоительного? — переспросил мужчина.

— Я без них с этой беременностью становлюсь очень сентиментальной и чувствительной.

— Сентиментальной? — норманн озадаченно нахмурился.

Ура-ура! Сегодня счастливый день! Кажется, мне наконец-то удалось своими словами и поведением поставить этого человека в тупик! Есть в мире справедливость, не всё ему надо мной издеваться!

— От каждой мелочи глаза на мокром месте. Кто-то рядом слишком громко чихнул, а я расстраиваюсь. Ну, плюс начинают невероятно умилять всякие там пушистые котята, чёрно-белые фильмы про любовь, старые открытки… — моё бормотание под ошарашенным взглядом сына Тора сошло на нет. — Так. Я пошла принимать лекарство! — решительно всплеснув руками, я дёрнулась подняться с дивана, но так просто сбежать мне не дали. Ульвар удержал меня на месте и продолжил гипнотизировать тем же недоуменно-озадаченным взглядом.

— И от чего ты плакала сейчас? — мрачно уточнил он.

— Тебе не понравится ответ, — вздохнув, попыталась предупредить я. Убьёт, как есть убьёт! Или окончательно разочаруется в моих умственных способностях, о которых и так невысокого мнения.

— Ольга, — строго с нажимом повторил сын Тора.

— Я могу опять расплакаться, — страшно пригрозила я. Он даже ничего не ответил, только насмешливо вскинул бровь, ожидая ответа. Вот спрашивается, зачем ему выслушивать мои маленькие женские трагедии? Я ведь и сама понимаю, что именно сейчас особой причины для слёз не было, и это всё гормоны. — Ну… просто это так грустно. Боги, которые вершат судьбы, а сами не знают, что делать с собственной. Непрекращающаяся война, которая миллионами ломает судьбы. И ты вот тоже… столько лет только смерть вокруг, и ничего кроме, — я опять зашмыгала носом, нервно теребя край рубашки и чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. — И вовсе неудивительно, что тебе так «на гражданке» тяжело, и что ты такой суровый и непробиваемый. И я… — на этом месте я запнулась, вовремя прикусив язык, потому что чуть не выдала собственный самый главный секрет. Но быстро выкрутилась. — Сижу вот тут тоже, никому не нужная и бесполезная, никто меня не любит. И статуя тоже женщина несчастная… — вяло попыталась пошутить я.

— Какая статуя? — Ульвар смотрел на меня с таким видом… Будто я только что сидела нормальная, а потом у меня вдруг выросли клыки, крылья и щупальца, и теперь абсолют пытался понять, то ли это его сейчас глючит, то ли раньше я удачно маскировалась.

— Она графа любит, — я вновь шмыгнула носом. Потом до меня дошло, что с классикой советского кинематографа этот мужчина явно не знаком, и я поспешила уточнить; а то ещё вызовет мне доктора, решит, рехнулась баба. — Про статую это шутка была. То есть, не шутка, а фраза из старого фильма… Можно я всё-таки приму лекарство?

Он молча разжал руку, отпуская меня на свободу (хорошо, не отдёрнул в панике; я и так не знаю, как ему теперь в глаза смотреть), и я на пятой передаче рванула в кухню, чувствуя себя не просто дурой, а сферической идиоткой в вакууме.

Пока я принимала лекарство (оно каким-то хитрым аппликатором впрыскивалось сразу в кровь, не нарушая целостность кожи) и уговаривала себя не паниковать (что после внедрения в организм успокоительного далось довольно просто), сын Тора успел освежиться. Я натолкнулась на него в дверях, направляясь в сторону спальни с душем, и прошмыгнула мимо, стыдясь поднять глаза. Но всё равно чувствовала, как он с непонятным выражением очень внимательно разглядывает меня сквозь лёгкий прищур.