Эх, тут разве чего выучишь!..

В самом деле пришел Витя. Он заглядывает за коммутатор, качает головой, глядя в учебник, потом кивает: зайди, мол, ко мне. Вид у Вити сегодня строгий, озабоченный, под мышкой папка с бумагами. Ваня выбирается из-за коммутатора, проходит мимо Шуры, ждет от нее взгляда или слова. Но Шура погружена в работу, со злостью переключает номера.

Просвирняк начинает сразу, еще только усаживаясь за стол, поглядев в зеркало, спиной к Ване:

— Слушай, я ведь тебе говорил, что ты нарываешься-то? Мне же не жалко, читай себе, но если кто зайдет? Чего ты здесь-то не сидишь? Вот кресло… (Врет! Ему не нравится, когда Ваня здесь сидит. Да и Ваня не может теперь здесь — как ему объяснишь?) Да и порядок нарушаешь, понимаешь? Бабы же наши суки, сами же приходят ко мне и жалуются: одним можно, а другим нельзя! (Врет! Никто из них сроду такого не скажет!) Разлагающе действуешь, понимаешь?..

Ваня стоит и слушает, потупившись. На Просвирняка глаза не поднимаются. Вот лампа, вот календарь. Вот пальцы Вити барабанят по столу. «А, все зола!» — думает Ваня и говорит:

— Ты сам приказал: дежурному монтеру не отлучаться никуда.

— Правильно. Ну и что?

— А что мне делать-то?

— Здрасте! Найди себе работу. Мало дел?.. Не в читальне же! Мне же шею-то мылят, не тебе…

Он все хочет доказать, что он ни при чем — начальство!

— Да что они, не видели, что я читаю? Я всегда здесь…

— Не знаю! — рубит Просвирняк. — Не знаю, что всегда, а сейчас… — Он морщится, делает вид, что еще вспомнил нечто неприятное. — И вот что, я все забываю… Ты бы меня при всех-то… не называл… ну… понимаешь?..

Ваня сразу понял: это он не хочет, чтобы его по имени и на «ты». Ну Витя! Вон чего захотел! Быстро! А потом захочешь, чтобы тех, кто тебя на «ты», кто тебя поначалу видел, вовсе не осталось рядом, — так, что ли? Таких, как Наташка новенькая, подберешь? Чтобы вполне легко произносили «Виктор Прокофьевич», других слов не знали?

— Ну понимаешь? — говорит Витя и смотрит прямо, на секунду подняв глаза.

Ваня видит этот требовательный, без сомнений взгляд: Витя вроде бы просит, не так ли? Но это не просьба, это приказ: на «ты» его больше не называть. Ваня пожимает плечами, держится независимо: мол, пожалуйста, если тебе надо. Но и сам знает, что так отныне и будет. Ему зябко.

Тут звонит телефон. Витя берет трубку — кстати, аппарат здесь теперь самый новенький, модерн, — и лицо его изображает сначала изумление, потом недоверие, потом радость. Но вот он хмурится, делает Ване знак, чтобы вышел, да побыстрее. Ваня вразвалочку поворачивается, не торопится — зола! И успевает услышать:

— Все-таки получил свое! Правильно! Так тебе, Артамоша!..

Ваня почему-то уверен, что Просвирняк говорит со Щипковым, с которым он теперь сдружился, — не с Трусовым (через этого он уже переступил), не с Дмитрием Иванычем (которого они со Щипковым, кажется, тоже стали подкапывать), а именно со Щипковым. И тот сообщает Вите им обоим понятную и приятную новость про Артамонова. Артамоша — не иначе как он. Им приятную, а для Артамонова, надо думать, плохую. Ай да Витя! Уже и судьба таких людей, как Артамонов, занимает его.

Больше услышать ничего не удается. Ваня выходит в диспетчерскую и стоит некоторое время среди комнаты, ежась и думая: что делать, куда податься? Делать нечего и отлучаться не смей. Нет, это не пойдет. Зола. Пора рвать когти из нашей милой конторы. Так и учиться не дадут с новыми-то порядками.

Надо бы рассказать Шуре, потешить ее: мол, Витя требует теперь его на «вы» называть. Но у Шуры такое злое лицо — подступаться неохота.

Ваня садится под вешалку на нижнюю доску, на любимое свое место. Но теперь он сидит так, будто присел ботинок зашнуровать, и даже распускает шнурок, выставив ногу. За вешалкой висит беленький репродуктор. Ваня включает радио погромче, чтобы ему одному было слышно, и удачно попадает: на детскую передачу. Вот так и сидеть здесь теперь со шнурком, пока не прогонят. Глупо, да что поделаешь?

Но сидит он недолго. Не проходит и пяти минут, как из каморки вылетает Просвирняк. Галстук за борт пиджака заправляет, поклоны бьет, волнуется. И сразу к Шуре:

— Что же ты делаешь опять, а?.. Римма Павловна, вы в курсе? Почему Орлову не дали?.. Нет, хватит!

Все замирают на мгновенье, ничего не понимают: кто это? на кого это? Шура разгибается и садится прямо на своем табурете удивленная. А Просвирняк — надо же! — почти перед ее носом трясет пальцем, бледный от собственной смелости, и повторяет:

— Да, хватит! Понимаешь, хватит!..

Шуре стыдно, краска выступает на ее щеки: дожила, Просвирняк кричит на нее. Ваня Зяблик тоже холодеет от неожиданности и не верит, что может такое быть: он и за Витю переживает, как тот отважился, и за Шуру, за ее почти позор. Он стоит у Вити за спиной, успев выключить радио.

— Минуточку, — вдруг говорит Шура насмешливо и нараспев: молодец, она, кажется, сумела собраться. — Полегче, полегче на поворотах!

Но и Просвирняк закусил удила: взяв первое препятствие, дальше пошел смелее.

— Хватит, говорю! И шуточек тоже! Бросать пора шуточки! Вы что, не знаете, кто такой Орлов? (Это ко всем обращение.) А на тебя если еще хоть одна жалоба!.. Если еще…

— Минуточку! — повторяет Шура. — Кто Орлов-то, мы знаем! — Она тоже разворачивается ко всем. — А вот кто ты такой, а? — Шура пытается засмеяться своим неестественным смехом, но и у нее не получается и другие не смеются. — Посмотрите на него, каков!..

— Хватит! — с новой, без крика силой повторяет Просвирняк, наступая на Шуру. Надбровья его багровеют, рука так и скребет по галстуку. Кажется, он сейчас затопает или даже даст Шуре по башке. Нет, сдерживается. — А ну!.. А ну зайди… Зайдите ко мне!

Шура смеется: хы, хы, гм!..

— Я говорю: зайдите!

— Куда, Виктор Прокофьевич? Извините, у меня каналы!

На ее стенде за это время действительно замигало пять-шесть новых огоньков-вызовов, и Шура, поправив наушники, нажимает ключ:

— Да-да, на линии, извините, беру!.. Два четырнадцать, возьмите сорок восьмой! «Днепросталь»! Соединяю!..

Она пожимает плечами, издеваясь: мол, рада бы, Виктор Прокофьевич, да дел много. Но Витя взбеленился:

— Я сказал!.. Я вам!.. Так?.. Ну вот!.. Я отстраняю вас от работы! — выпаливает он, может быть, неожиданно и для себя самого. — Да!.. Отстраняю!.. Римма Павловна! Я отстраняю ее от работы!..

Римма Павловна, тоже в наушниках, ужав голову в толстые плечи, изо всех сил пишет, ничего не видит, ничего не слышит.

И тут Шура делает брезгливый жест рукой, будто отбрасывая от себя Витю: мол, ступай, дурак, надоел.

Кажется, Вите провалиться бы на месте, но нет, он вдруг изо всех сил бьет кулачищем по столику возле Шуры и ревет, уже не на шутку пугая всех:

— Отстраняю!

Ошеломление. Пауза. Шура испуганно отклоняется.

Просвирняк, сжав рот, крутанувшись на месте, выходит вон, еще ударив из всей силы и дверью, — он идет не в каморку, а наружу, не иначе как к Дмитрию Иванычу. Круто. Не к добру.

Все начинают лихорадочно работать. Стараются не глядеть на Шуру. После такого удара они чувствуют себя не телефонистками, не служащими конторы связи, а просто женщинами, беззащитными и хрупкими. А Зяблик превращается в тонкого мальчика, студентика с девичьим личиком. Всем стыдно друг друга, боязно.

Шура сидит потрясенная, волосы ее висят вдоль щек как неживые. Ухмылка плавает на ее губах, но обмануть никого не может: Шура тоже из героини местного значения превращается в бледную, некрасивую, нелепую женщину, которая, может быть, никому здесь и не нужна. Она снимает наушники и, опершись локтем о столик, зажимает лоб над глазами рукой.

Зяблик делает шажок к ней, шаг участия; Зоя Кармен, ее соседка по коммутатору, тоже протягивает руку, дотрагивается до Шуры: мол, плюнь. Шура не реагирует.

И в это время Римма Павловна, пыхтя в своих наушниках, басит:

— Так, еще новость. Слышите? Артамонова сняли.