Как много перемешано, смещено, перепутано на первый взгляд в этой книге и как, в конце концов, все ясно, просто и определенно прочерчено. Как в самой жизни. Какие сверкают человеческие личности, какое разнообразие, сколько энергии, усилий, страсти — и рок судьбы, предопределенность, цыганская ворожба Мелькиадеса, которая сбывается то ли потому, что  к а ж д ы й  был хоть в чем-то виноват, то ли потому, что не был виноват никто, и дело не в чьей-то вине, а в чем-то еще. В чем? В чем? В чем? — вопиет эта книга, полная любви к жизни и отчаяния оттого, что жизнь проходит… Жизнь проходит, люди проходят, могикане сходят с ума, и их сажают на цепь, младенцев пожирают муравьи, героев убивают предатели, — их пули попадают прямо в божью отметину на лбу, прекрасные женщины превращаются в лысых старух, а галионы, оснащенные всеми парусами, гниют среди леса, на суше. Сто лет одиночества, сто лет одиночества…

Разве дело в смерти? Нет, Маркес не боится смерти и знает, что не одна ее коса косит человеческую траву. В системе его верований и его представлений о жизни смерть занимает свое, н о р м а л ь н о е  место, и совсем нетрудно поставить ее в ряд с другими событиями человеческой жизни. Не более того. «Амаранта увидела свою смерть в один жаркий полдень… смерть сидела и шила и галерее рядом с Амарантой, и та сразу же ее узнала: в ней не было ничего страшного — просто женщина в синем платье, длинноволосая, немножко старомодная». Смерть есть смерть.

Но отчего же вырождается и гибнет могучий род Буэндиа, какой червь точит и точит это крепкое яблоко? И один ли червь? Что они делают с собой, эти люди, и что делает с ними жизнь?

Веселая и даже озорная поначалу форма рассказа не может скрыть от нас библейских аналогий Маркеса. Он начинает свой эпос об истории Макондо, о роде Буэндиа с тех времен, когда «мир еще был таким новым, что многие вещи не имели названия и на них приходилось показывать пальцем». Сотворение нового мира совершается в сказочных джунглях, вдали от всего света. От первой пары в роду, Хосе Аркадио Буэндиа и Урсулы, рождаются двое мальчиков с разными характерами и судьбами. Является странная фигура Мелькиадеса, черного цыгана, исполняющего роль дающего познание совратителя. Сказочные цыганские и нецыганские чудеса наполняют этот первобытный мир. И как могучи, легендарны, цельнокроены первые из рода, родоначальники, основатели, зачинатели истории. Да здравствует жизнь! Но тем не менее Маркес сразу же фиксирует свое внимание не на том, как предки корчевали пни и пахали землю, а на том, как бушующие в них природные силы вносили разлад в их же судьбу. Либо эти силы не находили применения, либо расходовались на пустяки: на изготовление леденцов, на алхимию, на золотых рыбок, которых бесконечно чеканит полковник Аурелиано. У всех Буэндиа «могучее воображение», которое «увлекает не только за ту грань, перед которой останавливается созидательный гений природы, но и дальше, за пределы чудес и волшебства».

Вообще, пока люди сражаются с природой, добывая кусок хлеба и строя свой дом, они обнаруживают и силу, и выдержку, и здравый смысл, но, вступая в борьбу с собою, со своим характером и страстями, они чаще всего терпят поражение. «Они все такие, — говорит старая Урсула. — Сумасшедшие от рождения». Но сумасшедшие по-разному. «В то время как все Аурелиано были нелюдимыми и обладали проницательным умом, все Хосе Аркадио отличались порывистым, предприимчивым характером и были отмечены знаком трагической обреченности». Не зря первая в роду трагедия с Хосе Аркадио Буэндиа, «самым толковым человеком в деревне», происходит тогда, когда он «позволил воображению ввергнуть себя в состояние непреходящего бреда».

Может быть, Маркес смеется? Может быть, он рассказывает свою историю так же, как веселый студиозус, вернувшись после каникул из родного медвежьего угла, рассказывает приятелям о своих чудаках-«предках»? Так насмешничает и озорничает вместе с сестрой Амарантой мальчишка Аурелиано-последний, когда они таскают свою прародительницу, бабку Урсулу, немощную и высохшую, как куклу, по всему дому. Да, Маркес смеется. Но тут же он глядит пристально и страстно, умно и обреченно, как тот же Аурелиано-юноша, который, оторвавшись однажды от старых книг, видит вокруг себя закат Макондо, разрушающийся дом своих предков, декаданс, — и сам, последний в роду, идет на гибель: прекрасная и грешная любовь к сестре, от которой старики уберегали пять поколений Буэндиа, да так и не уберегли, замыкает эту звенящую цепь жизни.

Маркес и смеется, и плачет, и негодует, и страдает. Он глядит не через лупу, а сквозь призму: все сияет, все ярко и близко. Он пишет о родном, своем, беря этот мир из сердца. Макондо — есть целый мир, как любая деревня есть целый мир (Обломовка или Йокнапатофский округ), и между Макондо и  в с е м  остальным миром можно поставить знак равенства. «Нам никто не нужен для исправления — говорит Хосе Аркадио присланному в Макондо коррехидору — исправнику, — у нас здесь нечего исправлять». И в самом деле, в Макондо есть все: бесконечный спектакль жизни с его неожиданными завязками и кульминациями разыгрывается перед нами; герои и негодяи, королевы и простушки, клоуны и колдуньи, соперницы, незаконнорожденные дети, — кого здесь только нет. Комедия, драма, война, смерть, верность, предательство, страсти низкие и высокие, — что вам нужно еще? Мало того, у Макондо есть  р а з в и т и е, начало и конец. Замкнутый его мир сворачивается в конце концов, как змея, головой внутрь. Сто лет одиночества даром не проходят.

Маркес бесконечно любит свое Макондо, но, дитя нового мира и нового века, он понимает (и доказывает), что патриархальность иллюзорна, она обречена, она нелепа. Казалось бы, на Макондо, на его нравы не производит впечатления ни железная дорога, ни банановая лихорадка, ни война, ни забастовка, ни расстрел забастовщиков, — история будто бы понапрасну развевает над Макондо свои знамена. Но это только кажется.

Языческая вера в судьбу и предопределение недостаточны для объяснения  в с е г о, что происходит с родом Буэндиа. Клеймо одиночества, «знак трагической обреченности», к сожалению, подтверждены тем, как устроена жизнь. Полковник Аурелиано, один из самых прекрасных и трагических образов Маркеса, еще «в животе у матери плакал и родился с открытыми глазами», будто предвидя, какая жизнь его ждет. Он становится национальным героем, главнокомандующим, поэтом, достигает высшей власти и славы, его именем назовут потом улицу в Макондо. Но что же дает это  е м у? Он «поднял тридцать два вооруженных восстания и все тридцать два проиграл», «у него было семнадцать детей мужского пола от семнадцати разных женщин, и все его сыновья были убиты один за другим, в одну-единственную ночь». Он испытал великую любовь, но после смерти своей юной жены жил в «пассивном тоскливом ощущении обманутых надежд». Он «запутался в пустыне одиночества своей необъятной власти», и «только он один знал, что его безрассудное сердце осуждено на вечные муки неуверенности». И еще: «Он сделал последнее усилие, чтобы отыскать в своем сердце то место, где он сгноил все свои добрые чувства, и не смог его найти». Но почему, почему? И Маркес вынужден сказать, ссылаясь уже совсем не на судьбу: «Война все уничтожила». Даже если полковник был рожден для войны, е м у  она не дала ничего. И умирает он в тот момент, когда «снова лицом к лицу встретился со своим жалким одиночеством».

Потом, в «Осени патриарха» мы прочтем о злодее, узурпаторе, безграмотном, темном правителе, вызывающем отвращение и насмешку, и узнаем в нем зачатки, черты Аурелиано (как в повести «Полковнику никто не пишет»), и даже испытаем к негодяю-правителю почти жалость за муки самого страшного наказания, которым он наказан: за тоску одиночества.

Одиночество есть производное индивидуализма, обособления и исключительности. На все лады исследуя и разглядывая сквозь свою спектральную призму это человеческое состояние, Маркес видит, что к нему могут привести свойства не только отрицательные, но и вполне замечательные: гордость, талант, воображение, красота. Отличие — вот, может быть, начало пути в одиночество. И трагедия индивидуума в том, что иным, чем он есть, он быть не может, а таков, как он есть, он не нужен. Или не нужен, или обречен на одиночество.